Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
Заметив желание председателя Совета остановить его, Ковалевский, повышая голос, заявил, что ему и его друзьям неизвестны, конечно, те побуждения, которые вызвали это печальное явление, но сожаление их, и даже чувство скорби, вероятно, разделяются широкими кругами общественного мнения, которое привыкло уважать и ценить графа Коковцова и как осторожного и вдумчивого руководителя всей нашей внутренней политики, и как выдающегося министра финансов, много и с несомненным успехом потрудившегося в деле упрочения русских финансов в такое трудное время, в которое он их вел. Из группы центра раздался ряд голосов о том, что и их группа всецело присоединяется к сделанному заявлению. Ковалевский хотел продолжать свою речь, но председатель, видимо справившись с неожиданностью, прервал его, сказав, что заявление его выслушано и он предлагает приступить к очередным делам.
Я не имел об этом никакого понятия, никогда не встречался с академиком М. М. Ковалевским вне заседаний Государственного совета и только неделю спустя имел возможность, да и то не в заседании, а в зале перед заседанием поблагодарить его за высказанное мне сочувствие. Это не избавило меня от дошедшего слуха, усердно распространявшегося потом, что выступление Ковалевского было результатом сговора со мною и было устроено в виде протеста, направленного лично против государя. Конечно, ничего подобного не было на самом деле.
Как только я привел к окончанию мои личные дела, я обратился к председателю Государственного совета Акимову с просьбою доложить государю мое ходатайство разрешить мне провести некоторое время за границей, чтобы повидать мою дочь, только что вышедшую вторично замуж, и отдохнуть от пережитых впечатлений.
Разрешение мне было дано немедленно, с предоставлением права оставаться там, сколько я захочу, и 15 марта мы выехали через Берлин прямо в Палермо, где и пробыли около трех недель, а затем, заехав на четыре дня к дочери в Женеву, в половине апреля я вернулся обратно в Петербург. Еще до моего отъезда из России мне пришлось два-три раза видеть государя на различных праздниках, и два раза меня пригласила к себе вдовствующая императрица.
При первой встрече с государем мне казалось, что он избегает подходить ко мне и вступать в отдельную беседу, как будто опасаясь услышать от меня что-либо неприятное. Но уже во вторую встречу, на эрмитажном спектакле и за ужином после него, он подошел ко мне и стал расспрашивать, что я собираюсь делать, кроме участия в заседаниях Государственного совета, и, когда узнал, что я предполагаю просить разрешения на поездку за границу, и в частности в Южную Италию, где раньше не бывал, государь, видимо обрадовавшись моему совершенно спокойному тону и таким намерениям, сказал мне: «Наслаждайтесь там как можно дольше, не торопитесь возвращаться, и когда вам будет очень приятно на полном отдыхе, подумайте обо мне и пожелайте, чтобы и мне было не слишком тревожно. Вы должны всегда помнить, что я вас глубоко уважаю и никогда не забуду ваших заслуг, и опять повторяю вам: если у вас будет какая-либо забота, то знайте, что вы доставите мне большую радость тем, что обратитесь ко мне. Надеюсь видеть вас по вашем возвращении и буду всегда рад принять вас».
Двукратная моя встреча с императрицей Марией Федоровной носила особенный характер, о чем я не могу и не должен умолчать. В первый раз, тотчас по моем увольнении, пожелав видеть меня даже прежде, нежели я сам попросил о приеме, она целый час говорила со мною и с величайшим волнением расспрашивала обо всех подробностях моего увольнения и о том, что вызвало его.
Она сказала мне прямо, что еще за 2–3 дня до моего увольнения, в тот самый вечер, когда я ждал моего последнего доклада в Аничковом дворце, государь провел с ней и герцогиней Эдинбургской почти два часа, говорил обо всем, не раз упоминал мое имя и даже спросил великую княгиню Марию Александровну, знает ли она меня, и на ее ответ, что она ни разу не встречалась близко со мной, сказал ей, что при первом случае познакомит меня с нею, прибавив, что я пользуюсь его полным доверием и что ему особенно ценно, что я всегда говорю ему открыто то, что считаю правильным. Императрица прибавила, что после ухода герцогини, когда они остались вдвоем с государем, он опять навел речь на меня, и притом в таких теплых выражениях, что у нее явилась было мысль позвать к себе мою жену и сказать ей, насколько ей отрадно, что государь так расположен ко мне и так ценит меня.
Она просто не поверила своим глазам, когда прочитала 30 января о моем увольнении, и, встретившись в тот же день в театре с государем, только и могла спросить его, зачем он это сделал? И получила ответ: «А ты думаешь, что мне это легко; когда-нибудь другой раз я расскажу тебе все подробно, а пока я и сам вижу, что не трудно уволить министра, но очень тяжело сознаваться в том, что этого не следовало делать».
Мне пришлось долго и подробно разъяснять мою точку зрения, и вскрыть всю интригу, окружавшую меня, и показать истинную подкладку того, что творится у нас. Императрица долго молчала, затем заплакала и сказала мне буквально следующее: «Я знаю, что вы честный человек и не хотите зла моему сыну. Вы поймете также и меня, насколько я страшусь за будущее и какие мрачные мысли владеют мною.
Моя невестка не любит меня и все думает, что у меня какое-то ревнивое отношение к моей власти. Она не понимает, что у меня одно желание, — чтобы мой сын был счастлив, а я вижу, что мы идем верными шагами к какой-то катастрофе и что государь слушает только льстецов и не видит, что под его ногами нарастает что-то такое, чего он еще не подозревает, а я сама, скорее, чувствую это инстинктом, но не умею ясно представить
