Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи

У каждого из трех — свой «криминал». Николай Ерехович был сыном царского генерала, в 1935 г. был исключен из института «как социально-чуждый элемент, скрывший от института свое соц. происхождение». Теодор Шумовский мало того что был поляком, «скрыл от организации (комсомола. — С. Л.) факт пребывания матери в Польше и беспринципно-раболепное отношение к трудам акад. Крачковского»172. Последнее обвинение кажется странным, поскольку в это время действительный член Академии наук СССР И. Ю. Крачковский — выдающийся востоковед страны — спокойно работал, его не трогали, правда, относиться к нему предписано было не «раболепно», а «принципиально».

Еще больший криминал приписывался Льву Гумилеву: он обвинялся в том, что возглавил эту «контрреволюционную организацию». В его деле присутствовала весьма неприятная университетская характеристика, в которой говорилось: «Л. Гумилев за время пребывания на истфаке из числа студентов исключался, и после восстановления часто акад. группа требовала его повторного исключения. Гумилев как студент успевал только по специальным дисциплинам, получал двойки по общественно-политическим дисциплинам (ленинизм) вовсе не потому, что ему трудно учиться по этим дисциплинам, а он относился к ним, как к принудительному ассортименту, к обязанностям, которых он не желает выполнять. Во время избирательной кампании в их группе делался доклад о биографии тов. Литвинова, Гумилев вел себя вызывающе, подсмеивался, подавал реплики, вообще отличался крайней недисциплинированностью»173.

В сентябре 1938 г. в помещении Главного штаба состоялось судебное заседание Военного трибунала. Там были оглашены и «показания» Л.Н.: «Признаю, что я, Гумилев, по день моего ареста являлся активным участником антисоветской молодежной организации в Ленинграде, которая была создана по моей инициативе и проводила деятельность под моим руководством». Далее следовала совсем уж абракадабра. «После того, как участники нашей организации Ерехович и Шумовский согласились со мной о переходе к террористическим методам борьбы против ВКП(б) и Советского правительства, я поставил конкретный вопрос о необходимости совершения террористического акта над секретарем ЦК и Лен. Обкома ВКП(б) Ждановым. Эту кандидатуру мы намечали не случайно, ибо Жданова мы считали основным виновником разгрома антисоветских формирований в Ленинграде»174.

Надо же было приписать ему не кого-нибудь, а ... Жданова! Как будто полуграмотный сержант Бархударян видел вперед на десятилетие, слышал доклад Андрея Александровича, знал заранее о зловредной линии не существовавшего еще в ту пору журнала «Ленинград». Мистика...

На трибунале все трое отрицали предыдущие «показания». Гумилев заявил: «Я все отрицаю... Показания свои на очной ставке с Шумовским я также отрицаю...» Но это никому не было интересно, вся процедура была давно запрограммирована. Пятьдесят минут потребовалось для вынесения приговора: Гумилеву — 10 лет и 4 года поражения в правах с конфискацией имущества (какого?), Ереховичу и Шумовскому — по 8 лет и 3 года поражения в правах.

Э. Герштейн вспоминает: «А.А. была на свидании с ним в этой трагической ситуации (до протеста), и Лев нашел мужество пошутить: «Мне, как Радеку, дали десять лет». И еще: «Мамочка, я говорил как Димитров, но никто не слушал...» Он не хотел убивать мать своим видом и надел на шею чей-то шарф, «чтобы быть красивее», как он выразился»175.

Однако в эти дни начала закатываться звезда «железного наркома» — Ежова (он уже «руководил» водным транспортом). Поэтому союзная прокуратура опротестовала уголовное дело Л.Н. (в отношении Л. Гумилева приговор был поначалу отменен «за мягкостью»).

Вспоминает один из тройки — Теодор Шумовский: «Потом... не то Нике его сестра..., не то Лёве его мать Анна Андреевна Ахматова сообщили на свидании: 17 ноября, по протесту адвокатов Коммодова и Бурака, Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом, а «направить на переследствие». Вот ведь как вцепились... Как бы то ни было, Ника, Лёва и я — не осужденные, мы вновь подследственные. О нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся, ждем... Ника сделал из черного хлеба шахматные фигурки — половину их вывалял в стенной извести — это белые. Красивые фигурки: не обычные, а причудливого облика. У Ники помимо востоковедной одаренности — руки скульптора... И вот мы втроем ведем шахматные битвы...»176

За это время появились новые свидетели, новые показания. Десятеро из допрошенных по Ереховичу и Шумовскому не сказали в их адрес ни одного плохого слова, но двое дали компромат. На Гумилева компромата вообще не поступило; остается, правда, тайной: кто же писал университетскую характеристику?

В этот момент упрекнуть А.А. не в чем; она действовала, она надеялась..., но приехав в Ленинград, она совсем «сдала». Герштейн вспоминает, как дворничиха Таня водила ее в баню, и при переходе на другую сторону улицы тянула за руку, понукая: «Ну иди, да иди же»177. А.А. собиралась нести передачу в тюрьму, но оказалось, что Лёвы уже нет в тюрьме.

Осужденные «террористы» тоже ждали чего-то, но им велели собираться на этап. В декабре 1938 г. «столыпинский» вагон с решетками на окнах доставил их в Медвежьегорск. «Каждому при входе на баржу выдали по буханке черного хлеба и по две вяленых рыбины — сухой паек на три дня. Всех спустили в трюм, как в средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки. Черный пол трюма тотчас усеяли мешки и тела. Мы с Левой поместились в углу у продольной балки», — вспоминал Т. Шумовский178.

Дальше была работа на лесоповале — гумилевский «Беломорканал». В январе 1939 г. «выходной» за воротами зоны; и, наконец, в том же январе — «на этап» в Ленинград. Почти полгода длилось повторное следствие, и в конце концов вся троица получила поровну — по пять лет без всяких новых обвинений. Для Н. Ереховича свобода оказалась недолгой: в 1945 г. он умер в больнице в возрасте 32 лет.

Мы очень мало знаем, что делалось с Л.Н. внутри лагеря; нет доступной переписки, нет воспоминаний кого-то из «солагерников». Много данных «с этой стороны» — хлопоты А.А., ходатайства, стихи. Рассказывает сам Л.Н.: «Мама, наивная душа, как и многие другие чистые в своих помыслах люди, думала, что приговор, вынесенный мне, — результат судебной ошибки, случайного недосмотра. Она не могла первоначально предположить, как низко пало правосудие. Следователи и судьи по существу превратились в политических марионеток, своеобразных фальшивомонетчиков, фабрикующих если не поддельные купюры, то фальшивые показания, обвинения, приговоры. Мамино письмо, если оно и дошло до Сталина, было оставлено без последствий. На этот раз выручил меня не Сталин, а как это иногда бывает, счастливое стечение обстоятельств. К новому 1939 году я окончательно «дошел». Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, я едва таскал ноги из барака в лес. Валить деревья в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, — даже привычные к тяжелому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи... В один из морозных январских дней, когда я подрубал уже подпиленную ель, у меня выпал из ослабевших рук топор. Как на грех, накануне я его наточил. Топор легко раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась. Видимо, я так бы и закончил свои дни, ударным трудом расчищая ложе канала в лесу под Медвежьегорском, но судьбе было угодно распорядиться иначе. Меня затребовали на пересмотр дела в Ленинград. Это меня спасло»179.