Александр Нильский - Закулисная хроника. 1856 — 1894

Летом Иван Иванович проживал в Павловске, где у него, была постоянная дача, и где он считался старожилом. Он любил рассказывать всем о преимуществах Павловска и всегда восторгался видами. Узнав как-то в разговоре, что я никогда не бывал Павловске, он не без ужаса всплеснул руками и велел мне как можно скорее посетить его на даче.

— Я тебе все его прелести покажу! Ты изумишься… Наш Павловск лучше всякой Швейцарии.

Я приехал, по его желанию, к нему вечером, нарочно для того, чтобы ночевать и рано утром со свежими силами отправиться с ним обозревать достопримечательности этого великосветского города.

Дача у Сосницкого была очень невелика. Находилась она в Медвежьем переулке и была окружена скудным садиком и большим забором, скрывавшим ее от глаз мимо проходивших. Ее существенный недостаток заключался в сырости, но Иван Иванович на это не претендовал, говоря, что летом сырость даже благодетельна, она мол парализует несносную жару…

Постель мне приготовили в гостиной, находившейся рядом с его спальней. После ужина Сосницкий пожелал мне спокойной ночи и предупредил:

— Ложись, братец, спать пораньше. Не мешкай и не думай заниматься чтением. Завтра я подниму тебя рано, и мы отправимся на прогулку с наступлением зари. Если ты действительно не видал Павловска, то должен его рассмотреть основательно, серьезно. То, что ты увидишь тут, никогда подобного не увидишь. Например, я проведу тебя в парк и покажу лабиринт, какого нигде нет в целом мире. Мне-то он знаком как свои пять пальцев, а вот попробуй-ка кто-нибудь один туда забрести…

— Что же, не выйти из него?

— Никогда!

Мы распростились и разошлись.

Утром была пасмурная погода, так как всю ночь шел дождь. При такой погоде, как известно, крепко спится, в особенности если в комнате температура низкая. Вдруг около шести часов Сосницкий толкает меня в бок, приговаривая:

— Вставай же, вставай же, братец! Пора!

Открываю с трудом глаза и вижу пред собою уже совершенно одетого и готового на прогулку Ивана Ивановича.

— Помилуйте, — говорю я недовольным голосом, дрожа от холода, — еще совсем темно, да, кажется, и дождь льет…

— Что ты выдумываешь, братец, какой дождь? Так немножко накрапывает… Время самое настоящее, скоро седьмой час… Вставай, вставай, нечего нежиться-то да дурачиться…

Не зная, чем отговориться от ранней прогулки, я привстаю, оглядываюсь кругом и, не видя своих сапог, говорю:

— Иван Иванович, я не могу встать… сапог нет… Их взяли чистить и еще не приносили.

— Ах, какой дурак этот Федот, — с раздражением произнес Сосницкий. — Погоди, я сейчас распоряжусь.

Он ушел. Я с наслаждением закутался в одеяло и снова стал было засыпать, но вскоре опять около меня появился Иван Иванович с моими сапогами в руках.

— Вот тебе сапоги, вставай и пойдем…

Я поднялся и взглянул в окно. На улице стояла непроходимая грязь, и шел дождь.

— Иван Иванович, я ведь испорчу свое платье и новую шляпу, только что вчера купленную. Нельзя ли отложить нашу прогулку?

— Вздор, братец, вздор. Дождь не большой и, кроме того, он сейчас перестанет. А что касается платья и шляпы, так не беспокойся, я тебе дам и мое пальто и мою шляпу, которые не боятся никакой погоды.

Через несколько минут он вынес мне из кладовой какое-то старомодное, длинное, необычайно широкое пальто и громадную, с необъятными полями серую поярковую шляпу. Когда я в них облекся, то стал походить на американского плантатора. Сосницкий со свойственным ему добродушием начал меня уверять, что это очень ко мне идет. Вооружившись зонтиками, мы отправились шлепать по грязи павловских улиц и переулков.

Все, что показывал и расхваливал Иван Иванович, при подобных условиях, конечно, не произвело на меня восторженного впечатления, хотя я в угоду старику и выражал свое удовольствие по поводу всего виденного. Самая же прелесть нашей отвратительной прогулки заключалась в плутаньи по знаменитому лабиринту, который был известен ему «как свои пять пальцев». Мой чичироне заблудился и долгое время не мог выбраться на настоящую дорогу. Уж мы ходили, ходили, и все вертелись около одного и того же места.

— Это черт знает что такое, — сердился Сосницкий. — Сегодня меня точно леший обошел. Всегда я здесь ходил, зажмуря глаза, а нынче дорог не узнаю.

Иван Иванович крикнул сторожа, и когда тот показался, он сказал ему:

— Что это у вас переделали лабиринт, что ли? Прежние дороги я все превосходно знал, а теперь выйти не могу.

— Никак нет, ваше благородие, все по-старому. Пожалуйте за мной.

И только с помощью сторожа мы выбрались из заколдованного круга.

Несмотря на свой добрый и радушный нрав, Сосницкий был, что называется брюзга. Любил поворчать и читать нотации. Это объяснялось исключительно его почтенным возрастом. От старости он забывал, что было накануне, но о давно прошедших временах вспоминал охотно, хотя постоянно перепутывал года, имена и события. Память ему забавно изменяла, но он всегда старался сохранить хронологию. Например, выслушав однажды в уборной какой-то смешной анекдот, рассказанный одним из сослуживцев, он смеясь заметил:

Это, братец, мне напоминает другую историю, но только гораздо смешнее твоей. Я как сейчас помню… Это было в 1829 году… или нет в 30 году… или в 29?.. Нет, нет, в 31… ну, конечно, в 31, когда я еще не переезжал в Павловск… Как-то приходит на репетицию актер Афанасьев… или нет, что я вру… Толченов… Впрочем, кажется, Афанасьев?.. Нет, нет, Толченов… и говорит… Ха-ха-ха!.. Вот умора-то!.. Ха-ха-ха!

При этом Сосницкий надрывается от смеха и сквозь хохот продолжает:

— И говорит: я сейчас… или нет, — я вчера еду на извозчике и… ха-ха-ха… и вдруг вижу… ха-ха-ха!..

— Что же он видел? — спрашивают нетерпеливо слушатели…

— Что он видел-то?.. вдруг остановясь и подумав, после паузы продолжал: — вот этого вспомнить не могу… но мы просто лопнули от смеха… ха-ха-ха!.. Черт возьми, какая досада, что забыл… но он так рассказывал, что просто умора… Ужасно смешная история…

Над Сосницким за глаза часто подтрунивали, забывая, что «над старостью смеяться грех». А между тем как было не смеяться, когда, например, Иван Иванович брюзжал на помощника режиссера, напоминавшего ему о выходе на сцену.

— Сейчас ваш выход, Иван Иванович, пожалуйте к двери!

Сосницкий сосредоточенно молчит и не трогается с места, не обращая внимания на заявление помощника режиссера; тот еще раз напоминает ему об этом.

— Что ты, братец, надоедаешь мне с пустяками?! Без тебя знаю когда мне выходить. Поди, напоминай мальчишкам, вон Петруше Каратыгину и Пете Григорьеву, а я без тебя вовремя выйду.