Лео Яковлев - ИСТОРИЯ ОМАРА ХАЙЯМА, рассказанная им самим

Я решил переночевать в заброшенном доме, но потом передумал: была поздняя весна, ночи уже были теплыми, и я устроился на веранде. Надо мной было звездное небо – такое же, как в Исфахане и Нишапуре, и я странствовал по нему от созвездия к созвездию, пока не заснул под шум реки, продолжавшей свою беспрерывную разрушительную работу.

Утром я двинулся к нашей с Туркан поляне, боясь, что ее тоже размыла река, но, к счастью, этого не случилось. Исчезла лишь тихая заводь, по которой тогда, как по рисовому полю, бродил аист по колено в воде. Теперь она стала частью русла, и бегущие воды вплотную подошли к нашему брачному ложу. Я расстелил свой халат и прилег. Мой конь задумчиво щипал травку неподалеку – там, где моя память сохранила видение двух конских силуэтов, и я всеми силами своей души призвал к себе царевну Туркан, но мой призыв остался без ответа. Я смотрел на зеленые стебельки, окружавшие меня и щекотавшие мое лицо, и подумал о том, что, пока я мотался по свету и был занят какими-то делами, представлявшимися мне важнейшими, здесь выпрямилась примятая нами трава, дала семена, из семян появились новые ростки, и так, меняя поколения, та трава дожила до сегодняшних дней и собирается жить дальше, храня где-то в своих глубинах память о молодых и красивых телах, сплетавшихся на этой поляне. Если бы и мы, люди, так же прорастали из глубин земли, если бы нам была дарована такая непрерывность бытия!

Я лег на спину и закрыл глаза, мечтая о том, что когда я их открою, то увижу склоненную надо мной Туркан, но чуда не произошло, и я увидел над собой синее небо и смотревшую на меня бледную дневную Луну, почти такую же красивую и прозрачную, как моя юная царевна. Я вспомнил и наши последние с ней тайные свидания в Исфахане и подивился тому, что моя память стерла пыль овладевших мной тогда подозрений и сохранила лишь ее лучезарный лик.

Мой конь вел себя спокойно, а это означало, что окружающие нас заросли не скрывают никакой опасности. Видимо, потомки полосатого царственного кота, видевшего нашу с Туркан любовь, сегодня проводили свое время в других местах. Я вышел на край пустыни. Там шла борьба бытия с небытием, вода и травы вели сражение за каждый клочок земли, даруя нам, людям, пример упорства и терпения.

Возвращался я в Нишапур умиротворенным и в печали, думая о справедливости слов, которые румийцы приписывают господину нашему Сулайману ибн Дауду, мир и благословение Аллаха с ними обоими, будто бы сказавшему, что сердцу мудреца место в доме Печали. Кто бы первым ни сказал эти слова, я убедился в их справедливости.

Но жизнь наша устроена так, что и мудрецы иной раз вынуждены погружаться в суету. Так случилось и со мной по возвращении в Нишапур, где я хотел в уединении и размышлениях отметить день моего пятидесятилетия. Но мой слуга и некоторые другие нишапурцы рассказали мне, что и в городе, и среди местных ученых бродят слухи о том, что я в своем доме и в своем окружении отошел от Шариата и руководствуюсь правилами поведения и отношений между людьми, установленными язычниками-греками, и что мое учение основано на греческих науках, а единственный путь к Всевышнему Йезиду, по моему утверждению, состоит не в молитвах, а в личных усилиях по очищению души. Не было забыто молвой и появление моей Анис в мужских собраниях с открытым лицом. Говорили и о моих стихах, подвергающих сомнению и исламские истины, и даже общепринятые законоположения. Справедливости ради следует отметить, что все это отчасти было правдой, но эта правда была опасной: я уже убедился, что провинция всегда хочет казаться святее Мекки и те мои вольности, которые вызывали лишь улыбку у сильных мира сего в столичном Исфахане, здесь могли послужить основой серьезных обвинений, касающихся не только меня, но и немногочисленных близких мне людей.

Собрав, по возможности, все эти слухи воедино, я стал их анализировать, и мой анализ показал, что их источником мог быть только один человек – мой ученик, факих62 Абу Абдаллах (я помнил несколько его провокационных вопросов и узнал в дошедшей до меня сплетне свои, слегка искаженные ее автором, ответы).

Я некоторое время обдумывал сложившуюся ситуацию, а потом в моих мыслях созрел определенный план действий. Следуя ему, я, как ни в чем не бывало, возобновил свои занятия с учениками. Свой сюрприз я приготовил к нашей третьей встрече. Накануне ее я договорился со старейшиной городских музыкантов о том, что его команда к рассвету следующего дня соберется на крыше дома моей сестры, и, когда, увидят, что Анис вышла в сад, дружно заиграют торжественную мелодию, чтобы на улице собрался народ.

И вот, когда мы втроем уже выпили по чашке чая и начали свои ученые беседы, вдруг раздался барабанный бой и запели зурны63.

– Что это такое? – удивленно спросил Хамадани.

Я ответил, что вчера мельком слышал о свадьбе, которая должна состояться по соседству, и, видимо, народ извещают об этом событии.

Мы продолжили наши беседы, но музыканты не унимались, и через четверть часа я предложил прерваться и посмотреть, что там происходит. Во дворе по моему указанию садовник с вечера приставил удобную лестницу к стене дома, и я предложил ученикам подняться на крышу, откуда должно быть лучше видно. Когда мы поднялись, то увидели, что на соседней крыше вовсю наяривают музыканты, а улица заполнена недоумевающими горожанами. Тогда я поднял руку, дав этим условный знак старейшине оркестра, и музыка сразу же смолкла. Взяв за руку Абу Абдаллаха, я подвел его к краю крыши и громко сказал:

– Нишапурцы! Вот вам ваш ученый! Он вот уже год в это время приходит ко мне и постигает у меня науку. А потом в городе, находясь среди вас, говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знания, если же нет – то зачем он поносит своего учителя?

К концу моей краткой речи Абу Абдаллах вышел из оцепенения и, вырвав у меня свою руку, быстро спустился с крыши и бежал огородами от моего дома. Толпа же, помолчав несколько мгновений в растерянности, наконец пришла в себя. Раздались приветственные крики и громкий смех. Кто-то призывал на меня благословение Аллаха, и я почувствовал, что все по достоинству оценили устроенное мною зрелище и никто не был на меня в обиде за беспокойство.

С этого момента отношение ко мне в городе изменилось. Когда я шел по улице и проходил мимо групп что-то оживленно обсуждавших горожан, разговоры стихали и все, выстроившись в ряд, кланялись мне и ловили мой взгляд. Отцы указывали на меня своим детям, и я слышал тихие слова: «имам Хорасана», «царь ученых» и другие лестные эпитеты, которые, впрочем, меня так же мало трогали, как и предшествовавшая им хула, и свои действия, изменившие мир вокруг меня, я предпринял не ради славы, а ради безопасности тех, кого со мной соединила жизнь.