Оливер Сакс - Нога как точка опоры (2012)

Возможно, нужно различать различные типы воли — пассивно-принудительный или активно-преднамеренный, — однако управлять пассивно-принудительным человек может. Таким образом, подергивания марионетки или принуждения в течение дня превратились в активные, контролируемые волевые акты. Возбудимая иннервация, возвращаясь к жизни, обеспечила собственные электрические разряды; они, в свою очередь, привели к конвульсивно-принудительным, подобным тику, движениям ноги, а уже те — к настоящим действиям, вызванным усилием воли.

Все это было в определенном смысле противоположно скотоме. Там, как мне казалось, я желал — и ничего не происходило, так что я был вынужден странно сомневаться и спрашивать себя: «А желал ли я? Есть ли у меня воля? Что случилось с моей волей?» Теперь же неожиданно, непрошено как гром среди ясного неба я испытывал внезапное принуждение, конвульсию воли.

И все же по иронии судьбы апатия и полное безволие были именно теми средствами, которые привел к выздоровлению. Физиологический несчастный случай, увечье лишили меня воли — специфически и исключительно в отношении пострадавшей конечности, а теперь другая случайность физиологии — искры возвращающейся иннервации служили для того, чтобы снова разжечь волю относительно этой конечности. Сначала я был лишен воли, не способен командовать, я подчинялся командам, как марионетка, а теперь наконец я мог перехватить вожжи и сказать: «Я желаю» (или «Я не буду»), с полной убежденностью хотя бы в единственном деле — движениях ноги.

Среда одиннадцатого была особым днем — тем днем, когда мне было предназначено подняться, встать и идти. Впервые со времени моего несчастья я должен был принять вертикальное положение — а распрямление есть явление моральное, экзистенциальное не в меньшей степени, чем физическое. Две недели я был вдвойне распростертым, поверженным — физически из-за слабости и неспособности стоять и морально из-за пассивности, положения пациента, человека покорного, зависящего от своего врача.

Пассивность пациента длится столько, сколько скажет врач, и переход к активности трудно себе представить до самого момента подъема. А этот момент нельзя предвидеть и даже подумать о нем, даже надеяться на него. Человек не способен видеть, не способен постичь что-то за пределами своей постели. Ментальность пациента делается исключительно ментальностью постели — или могилы.

До самого момента подъема кажется, что подняться не суждено никогда, что человек обречен (так он это ощущает) на вечную поверженность.

«Я не могу подняться с постели, пока мне не поможет врач, не могу я и решить, что могу подняться, пока он мне этого не скажет. Я ничего с собой не делаю, я ничего о себе не знаю».

И если это было так для Донна, если это так для каждого пациента, обреченного лежать в постели («жалкая и нечеловеческая поза, хотя и общая для всех людей»), насколько же серьезнее было это для меня, учитывая странный специфический характер моего поражения, чувство ампутации, безногости, лишения способности стоять...

Подняться, стоять, идти — главная задача для каждого лежачего пациента, потому что он забыл или ему «запрещены» взрослая человеческая поза и движения, то физическое и моральное положение, которое означает способность стоять, способность постоять за себя, способность идти или уйти — уйти от врача или родителей, уйти от тех, от кого человек зависит и на кого полагается, ходить свободно, смело, идти навстречу приключениям, если он этого пожелает.

К этим универсальным положениям были добавлены специфические — то обстоятельство, что я стал подвергать сомнению собственную целостность, само существование своей ноги; у меня возникла странная неуверенность: а было ли увечье? Особые, чрезвычайные сложности существуют для тех, кто не просто лежачий больной, а повредил ногу; они с точностью и красочно описаны Гиппократом две с половиной тысячи лет назад. Говоря о пациенте, сломавшем бедро и обреченном на пребывание в постели на протяжении пятидесяти дней, он указывал, что такая ситуация превосходит воображение: больной не может себе представить, как двигать ногой и уж тем более — как стоять, и если его не заставить встать, останется в постели до конца жизни. Действительно, меня нужно было заставлять подняться, встать и ходить — но как мог я это сделать в случае, подобном моему, когда все обычные страхи, запреты, сомнения перевешиваются основополагающим — одновременно и физиологическим, и экзистенциальным — распадом, исчезновением?

Сталкивался ли я когда-нибудь с более парадоксальной ситуацией? Как мог я стоять, не имея ноги? Как мог я, лишенный ног, ходить? Как мог я действовать, когда инструмент для этого сведен к состоянию инертного, неподвижного, безжизненного белого предмета?

О чем я думал, так это о замечательной главе в книге А.Р. Лурии «Потерянный и возвращенный мир», озаглавленной «День решающего открытия». По сути, она предназначена для пациента и посвящена возврату «музыки»:

«Сначала с ним [письмом] было так же трудно, как и с чтением. Быть может, еще труднее. Он [пациент] разучился держать карандаш, он не знал, каким концом его брать, как им пользоваться. Он забыл, какие движения надо сделать, чтобы написать букву. Он стал совсем беспомощным... А потом наступил день, который перевернул все. Это был день великого открытия, которое он сделал. Все было очень просто. Сначала он пытался писать, вспоминал образ каждой буквы, пытался найти каждое движение, нужное, чтобы его написать... Разве взрослый человек пишет так же, как ребенок? Разве ему нужно задумываться над каждым образом буквы, искать каждого движения, нужного, чтобы ее написать?! Мы давно уже пишем автоматически, у нас давно сложились серии привычных движений письма, целые «кинетические мелодии»... Теперь ему не нужно было мучительно вспоминать зрительный образ буквы, мучительно искать то движение, которое нужно сделать, чтобы провести линию. Он просто писал, писал сразу, не думая»22.

Автоматически! Да, автоматически — это и есть ответ. Что-то должно получиться автоматически — или не получится ничего.

V. Solvitur Ambulando23

Каждая болезнь — музыкальная тема, каждое излечение — музыкальное разрешение.

Я встал — или, точнее, «меня встали», подняли на ноги двое крепких физиотерапевтов; я, как мог, помогал им, опираясь на два прочных костыля, которые мне дали. Мне процесс показался странным и пугающим. Когда я смотрел прямо перед собой, я понятия не имел, где находится моя левая нога; я вообще не имел определенного ощущения ее существования. Мне нужно было посмотреть вниз — все решало зрение. И когда я таки глянул вниз, то левая нога в это мгновение воспринималась только как объект рядом с правой ногой. Казалось, она никоим образом мне не принадлежит. Мне и в голову не приходило опереться на нее, вообще как-то ее использовать. Так что я стоял, или «меня стояли», поддерживаемый не ногами, а костылями и физиотерапевтами, в странной, довольно пугающей тишине, той напряженной тишине, которая возникает, когда должно случиться что-то значительное.