ДЖЕМС САВРАСОВ - МОИ АЛМАЗНЫЕ РАДОСТИ И ТРЕВОГИ

На полевые работы Хлебунов попал впервые. Тайга произвела на него, по его словам, ошеломляющее впечатление. Весенняя зелень деревьев, бурная речка, чистейшие галечные косы, незакатное солнце (место это в Заполярье), обилие рыбы в воде и масса всяких пернатых в воздухе — всё это было ему в новинку, и восторженность прямо бурлила в нём.

У кого-то из знакомых еще в Нюрбе он позаимствовал ружьё. Охотником до этого он не был и с ружьем, по-видимому, имел дело впервые. Но в поле увлекся охотой не на шутку. Подстрелив несколько уток, он стал гоняться за гусями. Охота на гусей требует определённой сноровки, птица эта осторожная и подкрасться к ней на выстрел весьма сложно. Поэтому гуся он добыть не мог, хотя и очень хотел этого. Далеко отходить от лагеря я ему запретил, опасаясь, что он может заблудиться. Но однажды, вняв его настойчивой просьбе, разрешил пройтись вдоль речки до какого-то притока ниже по течению Омоноса, где он слышал, как гоготали гуси. Строго наказал не выходить за пределы долины реки. Контрольный срок возвращения назначил на вечер того же дня.

Вечером в лагерь Хлебунов не пришёл. Особой тревоги сразу это не вызвало, поскольку ночи в июне светлые и ходить по тайге ночью столь же безопасно, как и днём. Но он не появился на стоянке и утром следующего дня. Не пришёл и к обеду. Тут уже стало тревожно: ясно дело — заблудился.

Заблудиться в тех местах ничего не стоило, как и везде в равнинной местности Якутии. Если погода ненастная, то стоит отклониться от речной долины, и ты можешь мигом потерять ориентировку. В те дни, когда исчез Хлебунов, погода была пасмурная, солнце не показывалось, и шансов на то, что он может сам сориентироваться и выйти к лагерю, было немного. Компаса и топокарты он с собой не взял, определяться по деревьям в лесу — где север, где юг — не умел, словом, в лесу он мог запросто потеряться.

Когда он не пришёл и на утро третьего дня, мной почти что овладело отчаяние. Рации у нас в отряде не имелось, в те годы не было строгого запрета на вылет в тайгу без рации. Ближайшая геологическая партия, откуда мы могли связаться с базой экспедиции и вызвать вертолет, находилась в полусотне километров на реке Малая Куонапка. На нее мы и полагались, если бы в отряде случилось какое-то ЧП. Пройти летом полста километров в редколесье якутской тайги для опытного полевика особого труда не составляет. Но на тот момент стояла ранняя весна, все малые речки, летом почти пересыхающие, вздулись, и переправа через них стала целой проблемой. По меньшей мере пять полноводных речек надо было пересечь на прямом пути к Мало-Куонапской партии. Вода в речках снеговая, холодная, преодолевать их вплавь убийственно для здоровья. Малой резиновой лодки, которую можно было тащить на горбу, в отряде не имелось. Да и идти одному — тоже не полагалось по ТБ, а в отряде было всего три человека. Словом, обстановка сложилась безвыходная. Приходилось только ждать до того времени, пока упадет вода в речках. А каково в такой ситуации ждать! Кто бывал в таких передрягах, знает: можно свихнуться от беспрерывных мрачных мыслей.

Хлебунов вышел на стоянку только к концу четвёртого дня. И то по счастливой случайности: набрел на приток Омоноса и пошел по нему вниз. Это наставление он помнил: если заблудился и встретил ручей, то иди по течению, к большой воде, он тебя выведет. Конечно, он забыл о наставлении — держаться берега реки; погнавшись за гусем, он оказался за пределами долины и тут же потерял ориентировку. От души отлегло, но рубец на ней остался: даже по истечении сорока лет эта история не забылась.

Страсть Хлебунова к охоте оказалась какой-то неестественной: он готов был стрелять во всё, что двигается — летает, бегает, ползает. И когда он подстрелил гусыню с малыми гусятами (хотя разрешалось стрелять только в гусаков, которых легко опознать, поскольку они держатся на почтительном отдалении от выводков, а гусыни, защищая птенцов, бьются под ногами), ружьё пришлось у него отнять. Вернул ему ружьё я только через два месяца примерного поведения.

На следующее лето мы оказались с Хлебуновым на берегу озера Ожогино в бассейне нижнего течения Индигирки. Там повторилась та же история — он снова проштрафился, не вернувшись в контрольный срок с охоты. Отпросившись походить с ружьем три-четыре часа, вернулся только через двое суток. Особых опасений, что он заблудится, не было, поскольку озеро расположено в полугористой местности и со склонов возвышенностей просматривалось издалека. Но все жё тревожно: мало ли что с человеком может случиться в лесу. Подвернул ногу — и кукарекай, пока тебя не найдут. По возвращении его между нами произошел такой примерно диалог:

— Ты почему столько времени бродил в лесу?

— Я охотился.

— На кого ты охотился?

— На баранов.

— Ты что, видел горного барана?

— Нет, не видел. Но я сидел на тропе.

— А по этой тропе бараны ходят?

— Не знаю.

Такой вот азартный охотник, мог сутками сидеть на тропе и ждать горного барана. Тогда как бараны, может, раз в год проходят по этой тропе или совсем не бывают в этом месте. Привычка к охоте путём ожидания дичи на месте однажды крепко подвела Хлебунова.

Аэромагнитная партия, в составе которой мы были наземным отрядом, базировалась в полузаброшенном посёлке Ожогино на берегу Индигирки. У кого-то из сотрудников партии в один летний день отмечалась дата рождения и мы, как водится, дружно и весело её отметили. Выпили изрядно, но не сказать, чтобы чрезмерно. Хлебунов тоже был в компании и по окончании застолья попросил разрешения поохотиться на куропаток близ посадочной полосы. Разрешение на вечер ему было дано, но пришёл в поселок он только утром следующего дня.

Сразу мы не поняли даже, что с ним случилось. Его лицо опухло до неузнаваемости: один глаз заплыл совсем, другой едва просматривался через узкую щёлку, уши были в крови, словом, вид его был ужасен. На вопрос, что с ним произошло, он ответил, что лицо наела мошка. Оказывается, устав бродить, он прилег в сухом местечке и заснул. А поскольку был выпивши, то спал крепко и долго. Мошка же дело своё знала. Таким вот образом он был наказан гнусом за чрезмерное увлечение охотой.

Вскоре после возвращения с полевых работ на Индигирке его пришлось уволить за проступок в похмельном виде. Нельзя сказать, чтобы он много пил, но прикладывался к бутылке довольно часто. Выпивши, держался безукоризненно; сказывалось офицерское воспитание и, вероятно, выдержка подводника. Не всегда можно было поэтому определить — трезвый он или уже «под мухой». Однажды, обманутый его вроде бы трезвым видом, я отправил его работать в полевую лабораторию на дальнем Убояне. Там он, включая электростанцию АБ-4, забыл залить в картер масло. Естественно, клапаны заклинило, и станция была выведена из строя. В трезвом естестве он бы такой оплошности не допустил.