Рефат Аппазов - Следы в сердце и в памяти

Но вернёмся к Ахмету. В его дом меня привлекала, кроме дружбы с Мустафой, ещё один предмет - прекрасная мандолина работы итальянских мастеров, не только красивая своим внешним видом, но и покоряющая чистым, сильным, каким-то серебристым звуком. Кроме того, и играть на ней было намного легче, чем на наших инструментах, потому что струны располагались ближе к плоскости грифа, а лады были подогнаны очень точно. Когда я брал в руки эту мандолину, хотелось не только играть на ней, а погладить её, поговорить с ней, как с живой душой. В этом доме была и небольшая библиотека, в которой меня интересовали книги о выдающихся путешественниках и мореплавателях. Там впервые я узнал о путешествиях Марко Поло, подробное и очень увлекательное описание которых занимало несколько толстых томов. Мы с Мустафой некоторые особенно интересные места в этих томах перечитывали по нескольку раз, егозили по прилагаемым картам, подолгу рассматривали рисунки. Нам тоже хотелось стать путешественниками, может быть, даже знаменитыми (а кому из мальчишек этого не хочется!), объездить весь свет, насладиться неожиданными приключениями...

Несколько раз мне довелось видеть Ахтема-ага за работой и вне пределов мастерской. Однажды я очень долго наблюдал, как он делал надписи на стёклах входной двери ресторана, находившегося на территории городского сада. В левой руке он держал довольно длинную деревянную жердочку, другой конец которой был уперт в дверную раму. Кисть же правой руки, когда он аккуратным образом вырисовывал надпись, слегка опиралась на эту жёрдочку. Дверь была двустворчатой, и две надписи гласили: "Ресторан" и "Restaurant". Я раньше не видел, чтобы где-то появлялись надписи на иностранных языках, и поинтересовался, на каком языке эта надпись.

- На французском, - ответил Ахтем-ага.

- Почему, - продолжал я свой вопрос, - на французском? Разве к нам могут приезжать только французы?

Ахтем-ага пояснил мне, что французский язык считается международным, дипломаты свои переговоры ведут на французском, поэтому в таких местах, как гостиницы, вокзалы, порты, рестораны принято надписи делать на французском. Но на этом моё любопытство не было исчерпано. Пользуясь его хорошим настроением, я продолжил свой допрос.

- А меню в этом ресторане тоже будет на французском?

- Не знаю, - сказал Ахтем-ага, - это надо спросить у работников ресторана. - Я не думаю, чтобы дело дошло до меню. А вот надписи у входа в мужской и женский туалеты мне уже заказали, и тоже на русском и французском языках, - и, чуть улыбнувшись, добавил, - а сами сортиры одни и те же что для французов, что для русских, что для татар. Только в жизни, Рефат, ты это запомни, - далеко не всё для всех одинаково.

Видимо, чтобы перевести разговор в другую плоскость, Ахтем-ага сам спросил меня:

- А кем ты хочешь стать?

Я замялся и, преодолевая своё смущение, очень неуверенно произнёс:

- Вообще я хотел бы быть изобретателем... или инженером, потому что люблю математику... и вообще... интересуюсь всякими изобретениями, но ведь это очень трудно... - и, чуть переждав, продолжил, - и ваша профессия мне очень нравится, но, наверное, научиться этому тоже очень трудно.

Мне показалось, что моим словам он обрадовался, но тут же пожаловался:

- А вот Мустафа совсем не интересуется моей работой, а без желания научить человека чему-нибудь, особенно искусству, невозможно. Но кроме желания надо ещё иметь и талант, ну хотя бы небольшие способности - без этого в искусстве не обойтись. - Он провёл кистью несколько точных линий и продолжил. - Меня, например, никто не учил, всему научился сам.

Я молча слушал его и думал: "А может быть, он согласился бы научить меня?". Но эти мои мысли он прервал вопросом:

- Ты хорошо рисуешь, любишь рисовать?

- Нет, - ответил я, - рисовать я совсем не умею, у меня всё получается совсем плохо, - и чтобы ещё больше убедить его в этом, добавил, - даже Ленина не смог нарисовать и получил тройку.

- Постой, постой, дорогой, - произнёс он, оглядываясь по сторонам и понизив голос, - о каком Ленине и о каком рисунке ты говоришь?

- Мы в школе на уроке рисования учились рисовать Ленина.

По его глазам я видел, что моё сообщение вызвало в нём не только изумление, но и некоторое замешательство. Опять оглядевшись и убедившись, что нас никто не слышит, он оторвался от работы и почти шёпотом сказал:

- Расскажи подробнее, что это за уроки, кто вас учил этому?

- Понимаете, Ахтем-ага, в этом году к нам пришёл новый учитель рисования. Может быть, он и хороший, но какой-то чудаковатый.

- Кого же вы ещё рисовали?

- Больше никого, только Ленина. Сначала несколько уроков мы рисовали кубы, цилиндры, пирамиды и так далее. Он требовал, чтобы на рисунках были хорошие тени, а потом два урока мы учились рисовать Ленина. Он нам принёс какой-то плакат, похожий на знамя, на котором был изображён Ленин в профиль. Прикрепил на доске, а рядом мелом сам нарисовал такой же профиль и сказал, что любой советский человек должен уметь нарисовать Ленина. Мы рисовали, он подходил и поправлял наши рисунки или совсем перечёркивал, и тогда надо было начинать сначала.

- Ну и где же эти ваши рисунки?

- Да дома, в моей сумке, где все тетради и учебники.

- Ты мне мог бы их показать?

Я засмущался, не зная, как ответить. Такие рисунки стыдно было показать даже своему приятелю. Поняв, что он надо мной не собирается подшучивать, я ответил честно:

- Они очень плохие, Ахтем-ага, и мне стыдно их вам показывать. Особенно плохо у меня получается кепка на голове, но узнать, конечно, можно.

Он не стал настаивать и сказал:

- Сожги их, чтобы никто не видел, и никому об этом ни слова - ты меня понял?

- Понял, Ахтем-ага.

- С Мустафой я сам поговорю, а ты скажи Кемалу, пусть он тоже сожжет всё это. Если у тебя есть ещё какой-то очень близкий друг, которому ты доверяешь, ему тоже можешь сказать, но только по секрету.

Я действительно понял, что все наши рисунки - это ведь карикатура на Ленина, вождя мирового пролетариата. А этот бывший наш учитель - враг народа. И хорошо сделали, что его убрали от нас.

С той поры прошло очень много лет, и даже сегодня я не мог бы дать сколько-нибудь вразумительного ответа на вопрос: "А зачем Константин Иванович всё это делал, какую цель он преследовал?" Скорее всего, он был не совсем нормальным человеком, которого преследовала какая-то фикс-идея. Не думаю, что нормальный человек мог пытаться таким странным способом возвеличить или, наоборот, опорочить образ Ленина.

Что касается Ахтема-ага, тоже оказавшегося, как я уже писал, в рядах "провинившихся", то, отсидев назначенный срок, он вернулся к своей семье и к своей работе. А вот о Джемиле-ага мы никогда больше не слышали. Вероятно, он пополнил печальный список миллионов ни в чём не повинных людей, ставших жертвами политики тотальной слежки и подозрительности. А ведь были люди, которые на этом, и только на этом, делали карьеру. Как омерзительно, ценою оговора и лжи, доноса на других людей, предательства своих друзей и товарищей строить своё благополучие! И это всячески поощрялось, поощрялось на любом уровне - от простого, нищего крестьянского села и до самого верховного коллектива вождей - Политбюро. Точнее было сказать наоборот - от самого верха до самого низа. Люди, занимающиеся подобным делом, не испытывали ни сожаления по поводу содеянного, ни, тем более, угрызений совести. Они творили преступление осознанно, может быть, полагая, что этим самым спасают свою жизнь. Вряд ли они думали, что предаваемые ими люди в самом деле являются врагами народа, злоумышленниками, заговорщиками или иностранными шпионами. Многие писатели, которых мы заслуженно считаем исследователями человеческих душ, показывали, доказывали, что любое преступление ведёт за собой неотвратимость наказания. Что человек, совершивший преступление, вступает в тяжелейший конфликт со своей совестью и под тяжестью морального гнёта рано или поздно не только раскаивается в содеянном, но и бывает готов понести заслуженное наказание, чтобы очистить свою душу. Может быть, всё это и верно, но что-то мне за свою долгую жизнь не довелось ни разу увидеть такого раскаивающегося человека, равно как и попыток со стороны законодательных органов хоть как-то наказать всем известных наиболее отъявленных палачей. Наказать не физически, а хотя бы в форме всенародного порицания в назидание потомкам.