Осип Черный - Мусоргский

– Известно ли вам, – продолжал Стасов, – что в доме Улыбышева был постоянный оркестр и господин Балакирев долгое время им руководил? Только гнусные наши столичные условия мешают ему развернуть свой талант в полную силу.

Ломакин кивнул недоверчиво. Можно было простить горячность человеку, который печется о своем друге, но ему, испившему полную чашу разочарований, не пристало увлекаться и верить, не имея к тому убедительных доказательств.

Тут Балакирев сам обратился к нему.

– Гавриил Якимович, – запальчиво начал он, – хоть вы для нас и образец художника русской складки и, начиная новое дело, мы хотели, чтоб его украсило ваше имя, но, если не удается убедить вас, будем действовать сами, взяв на себя всю ответственность. От цели своей мы не отступимся.

Казалось, это разрыв. Ломакин встал, выпрямился, задумчиво тронул усы и разгладил баки.

– Я, господа, кажусь вам или расчетливым, или слабым душою. Но поверьте: слишком нелегкий у меня опыт жизни, и обманываться в своих ожиданиях мне приходилось не раз. Вы возбудили во мне сочувствие к вашей идее, но ответа дать пока не могу. Извините.

Видя, что дело может провалиться, Стасов подошел ближе к нему и с обычной своей горячностью заговорил:

– Гавриил Якимович, вы ведь не только мастер хорового искусства, но и артист! Дело, которому вы себя посвятили, отгорожено от мира стенами шереметевского дворца. Мы обратились к вам потому, что ваше участие нам нужно, но в не меньшей степени оно необходимо и вам. Мы, представители нового направления, хотим придать вашей работе подобающий размах. Разве можно от этого уклониться, уйти от такой большой и почетной задачи?

Ломакин, собиравшийся было попрощаться, сел снова. Разговор возобновился. Его убеждали оба, а он, сопротивляясь, стараясь не поддаться на уговоры, уступал медленно и неохотно.

– Не невольте меня, господа, – просил он. – В мои годы не пристало действовать очертя голову. Душою я с вами, но верить в успех начинания не могу: всё пока висит в воздухе и ничего реального нет.

– Хорошо, – решил Стасов, – мы встретимся снова, когда у нас будут более убедительные для вас доводы.

Он проводил его и предупредительно, как заботливый хозяин, подал Ломакину шубу.

– Значит, увидимся непременно, – вдогонку сказал он.

Вернувшись в комнату, Стасов заявил с непререкаемой убежденностью:

– Наш, наш! Пойдет с нами, увидите.

Балакирев мрачно ходил из угла в угол. При этих словах он только недоверчиво покачал головой.

– Ох, и затрещит почтенное Русское музыкальное общество, и жару же мы им зададим! Предвижу, как вы становитесь за пульт дирижера. Предвижу день, когда зазвучат для широкой публики Глинка и Берлиоз, Даргомыжский и Шуман. А Мусорянин? А Кюи? А ваши творения?

Балакирев морщился, недовольно пожимал плечами, но унять Стасова было невозможно. Твердо решив, что дело удается, он уже соображал, что надо в ближайшее время предпринять и к кому обратиться за помощью.

– Вы оркестром займитесь: наскребите этих ваших любителей, посмотрите, какой прок от них. Помещение, персонал, разрешение начальства я беру на себя. Только действовать надо быстро, не теряя ни одного дня. Важно всех добрых людей зажечь нашей идеей и сделать их пособниками музыкальной школы.

Он в самом деле принялся действовать с превеликой энергией и через несколько дней сообщил Ломакину, что разрешение на открытие Бесплатной музыкальной школы ему, при посредстве влиятельных лиц, обещают. В следующий раз Стасов принес еще одну новость: президент Медико-хирургической академии готов разрешить в классах академии занятия школы. Задержка была за деньгами, а то можно было бы уже приступить к набору.

Видя, что дело продвигается и приобретает более реальные очертания, Ломакин почувствовал себя обязанным, с своей стороны, тоже чем-то помочь.

– Можно бы с графом Дмитрием Николаевичем переговорить, – осторожно предложил он. – Хор, правда, у него бережёный, он никуда его от себя не пускает. Но если концерт объявить в пользу будущей школы…

– Я говорил: вы наш! – заявил Стасов ликуя. – Забрало вас: теперь никуда не уйдете.

– Я к графу редко когда обращаюсь, – деловито продолжал Ломакин. – Он знает, что я ничего для себя не ищу, и до сего дня относился к моим просьбам милостиво.

– Участие в таком начинании только украсит его имя.

– Владимир Васильевич, это хорошо, что вы с такой живостью взялись. Только хочется мне предупредить вас, что трудностей впереди ох как много! И трудностей, и помех, и разочарований.

– Вот как раз разочарований не предвижу. А трудности? Что же, на то и настойчивость наша, чтобы с ними совладать.

– Вообразите, что все пойдет наилучшим путем: и средства добудете, и набор объявите, и людей подберете. А дальше что же?

– Концерт с ними дадим.

Ломакин усмехнулся:

– До концерта сколько же еще трудов! Ведь их научить чему-то надобно – сколько на это уйдет времени?

– Нет, Гавриил Якимович, давайте загодя не подсчитывать. Мне кажется, дело пойдет у вас быстро. Ведь я знаю, какие вы чудеса в других местах делали – в Смольном, в корпусах…

– Какие же чудеса? Тут труд, старательность и упорство. Немного искусности тоже надобно, разумеется.

Ломакин все же отправился на следующий день к Шереметеву. Просьбу его граф выслушал с удивлением.

– Какой же вам еще хор, если в руках у вас такая капелла?

– Ваше сиятельство, – сказал Ломакин, – тут начинание общественное, рассчитанное на другие слои. Мы и церквам помощь окажем, ежели подготовим регентов, да не только церквам, но и широкой публике, жаждущей музыкального просвещения.

– Рассчитали ли вы свои силы, любезный Гавриил Якимович? Я не могу допустить, чтоб капелла превратилась в вашего пасынка, а новое начинание стало первым.

Ломакин ответил с достоинством:

– У вас, ваше сиятельство, кажется, не было еще поводов упрекать меня в манкировании своими обязанностями.

– Да нет же, нет, – ответил Шереметев мягче, не желая обижать своего регента, – отношение ваше к делу мне известно. Но как же можно собственными руками создавать себе конкурента?

– Капелла культивирует по преимуществу образцы церковной музыки и за эти пределы редко когда выходит. Тут же затевается учреждение светское, демократическое.

При этих словах граф поморщился.

– Только доброе ваше имя, Гавриил Якимович, заставляет меня согласиться на вашу просьбу. Берите хор, хорошо: разрешаю выступить ему с одной программой. Без охоты, искренне признаюсь, да что поделаешь! Видно, крепко вам вбили в голову эту идею новые ваши единомышленники. Уж если вы что задумаете, то тверды в этом, я знаю.