Виктор Гофман - Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания

– Что же мы спросим? Шоколаду, кофе? Чего вы хотите?

Она не хотела ничего. Показала на стоящую перед нею на желто-мраморном столике пустую чашку из-под шоколада и хрустальную вазочку с белым клубком мороженого, похожим на искусно скатанный снежок. Он все же подозвал лакея, заказал ему что-то. Лакей сгибался, точно пружинная кукла.

– Вы давно уже здесь? Пришли развлечься? Здесь шумно и весело.

Ему чувствовалось что-то деланное в этих словах, как бы слегка выпытывающее.

Она не находила, что здесь весело. Ей надоели кофейни. Когда, что-нибудь сказав, она сжимала губы, углы ее рта опускались вниз, и в этом было что-то усталое, безнадежное, может быть, презрительно–мудрое.

Вдруг вырвалась откуда-то музыка, яркая, бередящая, словно беспокойно-разноцветная. Никто не слушает ее, никто не отдался ее возбужденным порывам. Но еще многолюднее и оживленнее стало и в кафе. Забегали официанты, сгибаясь и выпрямляясь, точно пружинные куклы. Вновь и вновь раскрывается широкая зеркальная дверь, впуская то черный котелок, то пышную дамскую шляпу.

– Как зовут вас?

– Марго.

– У вас красивые руки. Марго. Белые тонкие. А отточенные ногти, посмотрите, — прозрачные, дымчато-розовые: словно развернутые лепестки свежего бутона.

Засмеялась и, еще смеясь, стала смотреть на свои пальцы. Он положил руку на одну из ее рук — тепло и робко. Было что-то грустное в этой ласке — здесь, в этой гулкой кофейне, что-то бессильно – нездешнее.

Но разговор все же выходил принужденным. О чем бы он не заговорил, все казалось ему как-то привычным, постоянным, неизбежным здесь. Не гладкие ли стены, или эти захватанные столы подсказывают ему слова? На минуту почудилось, что все в этой комнате говорят одно и то же, что то же самое говорилось здесь и вчера, и каждый день, и много лет назад. Стало жутко. Быть может, все это уже предопределено заранее, все – несвободно? Он посмотрел ей в глаза.

– А что, скажите, все мужчины похожи друг на друга? Говорят одно и тоже?

– Нет, нечему же… – Она не поняла его. Но когда он объяснил свою мысль, согласилась.

Что-то разбрасывала музыка — там оркестр на эстраде – в цветных, ненужных, балаганных костюмах. Никто не слушает его, но он бередит, он волнует что-то, и еще шумнее и возбужденнее становится в зеркальной, в бесстыдно-яркой зале…

Ее смущает, что он смотрит ей в лицо.

– Ну, что вы увидели? Какое же у меня лицо? — говорит она с легкой досадой.

– У вас, – и он посмотрел еще пристальный и серьезные, — у вас грустные, усталые и много знающие глаза, а губы чувственные и страстные. Ваши губы более молоды, чем глаза. Вы очень страстны?

– О, безумно. — И она засмеялась. Какой-то вызов и обещание слышались в этих словах, и это показалось неприятным.

Уже выпиты чашки шоколада, уже немного тягостно и как-то незачем долее сидеть.

– Хотите еще?

– Нет, нет, — говорит она словно с испугом и даже отодвигается от стола.

– Вы часто бываете в кофейне? — зачем-то спрашивает он.

Нет, не часто. Всегда с целью,— смеется она, отвечая на тайный, почувствованный ею вопрос.

И вот уже этот неизбежный разговор. Конечно, она любила, сильно любила, а он ее бросил; правда, он хотел ей помогать, но она прогнала его. Она гордая, она прогнала его. Нет, никогда бы она тогда не поверила, что это может для нее кончиться так.

Он смотрел на нее, стараясь понять, почему это кончилось так. Неужели же нет других исходов?

Слабый, он заговорил о себе, о своей любви, о собственной драме. Ведь и он любил, и он бросил.

– Но не все же женщины…

– Все, все… — перебивая его, чуть ли не кричит она в исступлении. – Все идут к тому же! – Он смотрит на нее с ужасом.

– Ах, вы были в Штутгарте? — через некоторое время переспрашивает он ее. – О, как радостный, сияющий сон вспоминается мне теперь моя заграничная жизнь, – отвечает он сам же. И опять всматривается в ее тонкие, подвижные, красивые руки. Как могло с ней все это случиться?… Вдруг чувствует в себе какую-то тихую усталость.

– Что, — и ко всем остальным подойдут женщины? Ни один не останется одиноким? Ну, конечно, – улыбается он. – Какая вы, однако, наблюдательная. Знаете, вы кажетесь мне ужасно мудрой, как-то жизненно мудрой. А я словно мальчик робкий, безопытный мальчик перед вами.

Еще и еще раз врывается музыка, ударяясь о зеркала, о светлые стены и пол, легким звоном отдаваясь в потемневшей глубине окон. Но не имеет она более власти над залой. Сколько раз звучала, красиво ли, весело или грустно — не помнится. Уже ко всем одиноким подошли женщины, тесно заполнены все столы, официанты сгибаются, словно куклы.

Что дальше? Он вынимает часы — в который раз. Выпит шоколад, она больше не хочет; все более несвободным, кем-то подсказанным, кем-то направленным становится разговор. Надо выяснить что-то, надо что-то сделать.

– Ну, что же мы предпримем теперь? — спрашивает ее немного смущенно, уже чувствуя свое безволие, свою несвободу. Смотрит на ее невысокую грудь, на изгиб и линии талии. Вот там, за этой клетчатой, такой тонкою кофточкой — тело, сейчас же тело. Его можно обнажить, оно опьянит. Почему пьянит тело и почему люди друг другу — приманка? Значит, это все же будет сегодня, это должно быть?

Она улыбается, слегка опуская голову. Неужели она говорит — да?

Он чувствует холодный испуг. В громе музыки, в этих пристальных светах, в размерном движении людей — что-то предопределенное, властное, чего нарушить нельзя. Да, он говорил то, что должен был говорить, что говорят все, что всякий другой сказал бы на его месте… Значит – покориться, быть так подвластным этим приманкам тела, что куда-нибудь ехать сейчас – с этой женщиной из кофейни?

– Что вы замолчали. Марго?

И уже ясно, что нет отступлений. Ведь она уже ждет, она считает себя приглашенной, раз он сидел с ней весь вечер, взяв ее этим от других мужчин. С спокойным и рассеянным видом смотрит она куда-то вглубь, в размерный трепет кофейни. Что-то холодное и властное появилось теперь и в ней.

– Ну, что же, пойдемте ко мне? – Он говорит нерешительно, с вопросом, с досадой. – Как вы думаете – ехать?

– Это должны знать вы. – И опять наклоняет низко голову, и нервно-взволнованы тонкие руки.

Наконец, решено. Стало ясно. Все равно – всегда покоряться – случаю ли, судьбе или этим странным порядкам кофейни. Может быть, и здесь есть какой-нибудь мировой закон. И вдруг стало так легко и просто. Так легко было подозвать официанта, опять можно говорить, уверенно и спокойно. Она быстро встала, поправила свою шляпу, накинула тонкое, пушистое боа.