Ричард Олдингтон - Стивенсон. Портрет бунтаря

Вторая половина путешествия так и не состоялась, возможно, к лучшему, так как Стивенсон чуть не утонул на Уазе во время небольшого разлива. Что же ждало наших гребцов на быстрой и опасной Роне в период таяния снегов? Сэр Уолтер Симпсон брал Стивенсона в поездку на яхте и учил его на Клайде грести в двухместном каноэ, но сомнительно, чтобы Луис обладал достаточной сноровкой для управления столь утлым суденышком в большую волну. «Путешествие внутрь страны» было очень заманчивым названием книги, и, хотя уже существовали, по крайней мере, три книги, рассказывающие о сходных «путешествиях», Со слов самого Стивенсона можно судить, что он задумал четвертую. «Путешествие» было напечатано лишь в мае 1898 года в издательской фирме «Кеган Поль и К0», сумевшей оценить его по заслугам. Среди читателей оно не имело успеха и лишь постепенно, по мере того как рос культ Стивенсона, получило более широкое признание.

«Путешествие внутрь страны» заслуживает того, чтобы на нем остановиться, и не только потому, что это первая настоящая книга молодого автора, ставшего впоследствии популярнейшим писателем-профессионалом. Тому, кто сомневается в литературном мастерстве Стивенсона или его умении донести до читателей особое, лишь ему присущее очарование, достаточно прочитать одну эту книгу. Просто поразительно, какая пропасть лежит между тривиальностью, хочется даже сказать — бесцветностью, того, о чем он говорит, — и прелестью того, как он ведет свое повествование. Только слепо предубежденный против него человек или человек, не умеющий ценить прекрасное, может закрыть книгу, не проникнувшись горячей симпатией к ее автору. Интерес у нас вызывает сам Стивенсон, а вовсе не «путешествие» на каноэ. В чем оно, в действительности, состояло? Стивенсон и Симпсон плыли по унылым каналам и поднявшимся в половодье рекам, мокли под дождем и почти ничего не видели, кроме дорожки для тяги судов на бечеве на том и другом берегу; затем переправились «волоком» на поезде от Брюсселя до Мобежа и поплыли дальше. Пока они не добрались до Нуайона и Компьена, им почти не попадались места, достойные хотя бы упоминания. Когда в промокшей насквозь одежде, с клеенчатыми рюкзаками за спиной они искали ночлега, их принимали за бродячих торговцев, а один раз даже выгнали из маленькой придорожной гостиницы. И Стивенсон чуть не утонул. Он выжимает что можно из пустяковых дорожных приключений и случайных знакомств, которые он заводил в пути, из собора в Нуайоне и ратуши в Компьене с механическими человечками, отбивающими время на башенных часах, но все это лишь предлог, чтобы показать главное, достойное нашего восхищения, — самого себя.

Уже тогда он вполне овладел искусством завоевывать сердца читателей небольшой дозой разумной лести по адресу рода человеческого, которую читатели, естественно, принимают на свой счет, снисходительным кивком головы выражая молчаливое одобрение столь проницательному наблюдателю. «…Мы обычно оказываемся гораздо храбрее и лучше, чем сами ожидали», — говорит автор уже на второй странице. Неужели? И снова: «Все лучшее, доброе, что есть в нашей душе, не остается погребенным там навеки, а проявляется в час испытаний». Возможно, и так, но подобные взгляды и чувства легче было исповедовать под уютным кровом 70-х годов прошлого столетия. чем в середине XX века. Стивенсон во всем видит примеры добра, во всем находит утешение. «…Баржи, ждущие очереди у шлюза, преподают урок безмятежности, с какой нужно относиться к мирской суете». В жизни барочника так много привлекательного, что «трудно представить… зачем ему умирать». И дальше: «Неудобства, когда они предстают в своем истинном виде, а не выдаются за комфорт, — потрясающе забавная штука…» И снова: «В сердце человека скрыт такой запас честности, который поддерживает его вернее, чем любые правила», а немного дальше: «Если бы с нас брали по столько-то с головы за право любоваться закатом или если бы господь бог посылал сборщика подати вместо с гарольдом перед тем, как зацветет боярышник, как бы мы славословили их красоту». Очень приятные доктрины, особенно когда тут же мы находим критику общества, меркантилизма, службы в конторе и самонадеянных чиновников, π сетования об упадке народного ремесла, утрате честности, респектабельности и тому подобном. Причем делается это с такой симпатией к людям и мягким юмором, что может вызвать одобрение самого почтенного мэра города, который провел всю жизнь в конторе своей фабрики, руководя производством все более и более дрянных товаров. Я не удивляюсь, что мистер Томас Стивепсоп, категорически запретивший несколькими годами позднее печатать острого и правдивого «Эмигранта-любителя», предпочитал «Путешествие внутрь страны» всем прочим произведениям Роберта Луиса.

Я хочу сейчас остановиться на другой стороне первой книги Стивенсона, еще более интересной и, возможно, неизвестной тем, кто не достиг восьмидесяти лет. По своему мировоззрению, своей философии — если можно применить это претенциозное слово для такого непритязательного хода мыслей — книга эта запечатлевает, если Стивенсон не придумал их, основные черты и образ жизни персонажа, просуществовавшего до потрясений 1940 года, дает набросок истинного «путешественника не по коммерческим делам» (каковым никогда не был Диккенс, хотя он и ввел в употребление этот термин) — писателя, художника, одним словом, «артиста», который ради свободы и искусства отказывается от привилегий и наград, равно как и от обязанностей и ответственности тех, кто «делает деньги» («Луна и шестипепсовик» — как великолепно выразил это Сомерсет Моэм). Каков же был стивенсоновский идеал? Избавиться от жалкой погони за деньгами π рабства в конторах, убежать из родной страны ради свободы, которую дает безвестность, жить в нищете ради искусства, упорно работать, делая вид, что бездельничаешь, делиться последней монетой с другом и, наконец, оправдать бунт долгожданным успехом. Пока 1940 год не положил этому конец, сколько английских художников самых различных толков пытались следовать его заповедям, возможно, даже не зная о них. В «Путешествии внутрь страны», как и в других произведениях, Стивенсон выразил неясное, но упорное чувство протеста против такого общественного устройства π такой системы ценностей, при которых конечным результатом деятельности является духовная пустота. Отсюда его симпатии к людям, сохранившим в неприкосновенности, как ему кажется, «ясное представление о том, что хорошо, что дурно, что интересно, что скучно, которое завистливые старые джентльмены именуют «иллюзией». Он с восторгом смотрит на странствующих музыкантов, не теряющих бодрости духа, несмотря на бедность и неустроенность, ибо их поддерживает мысль о том, что и они, в конце концов, «артисты» (Диккенс тоже очень любил их), и вообще на всех людей, вплоть до французских рыболовов, с отрешенным видом сидящих день-деньской на берегу речки, где заведомо нет рыбы, которые живут ради жизни. Он открыл неоспоримую истину, что мир скучен для скучных людей. Ехать в каноэ под дождем вдоль бесконечных берегов и любоваться бесконечными баржами все же лучше, чем, нарядившись в крахмальную рубашку, карабкаться по общественной лестнице… В худшем случае такая прогулка может служить обрамлением для «философствований».