Николай Степанов - Гоголь

Разговор зашел о недавних событиях в военных поселениях Новгородской губернии. В этих поселениях, устроенных по проекту Аракчеева, царила палочная дисциплина, применялись свирепые наказания солдат, господствовал дикий произвол аракчеевских ставленников. Солдаты не выдержали этого ада и восстали против своих мучителей. К ним присоединились окрестные крестьяне, которые стали громить соседние имения.

— Ужасы! Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны, — взволнованно сообщал Пушкин. — Бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют показаться на улице. Там четвертили одного генерала, зарывали живых. Действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников! Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы!

Жуковский рассеянно гладил спинку кресла, не пытаясь утихомирить гневный пыл Пушкина. Его положение человека, близкого к правительственным сферам, было сложным и трудным. Не сочувствуя жестокому произволу Аракчеева и его присных, Жуковский в то же время стремился сгладить, смягчить остроту возникавших вопросов. Человек высокой душевной чистоты, он должен был с осторожностью высказывать свои мысли в атмосфере чинного дворцового этикета.

— Так как вы считаете, Василий Андреевич? — не унимался Пушкин, который по старой привычке говорил Жуковскому «вы», тогда как Жуковский обращался к нему на «ты». — Что будет с нашей литературой?

— Ничего, Александр Сергеевич! Она не погибнет, — отвечал, подумав немного, Жуковский. — Вот ты пишешь, наш Гоголек порадовал своими сказками…

— Да и вы, Василий Андреевич, говорят, тоже написали чудесную сказку? — скромно заметил Гоголь.

— О царе Берендее и его сыне Иване-царевиче, — добавил Жуковский.

— А Пушкин закончил сказку о царе Салтане, прелести неизъяснимой, — произнес Гоголь. — Видите, сказочники теперь в ход пошли!..

— Есть у нас предания и сказки народа нашего, — серьезно сказал Пушкин, — которые обогатят нашу словесность, сделают ее истинно народной! Прислушайтесь к народу, учитесь языку у просфирен, молодые писатели! — обратился он к Гоголю.

— Мне кажется, — восторженно воскликнул Гоголь, — что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены и купол на славу векам… — На глазах Гоголя показались слезы. Он смутился своего неожиданного порыва и стал прощаться. — Извините мою несвязную болтовню. Будьте здоровы!

— Да, здоровье теперь самое главное дело! — сказал Пушкин, стараясь переменить тему разговора. — Вот бедный Дельвиг помер. Говорили, что помер и граф Хвостов, но, оказывается, его зря похоронили. Он жив и торчит в литературе каким-то кукишем похабным. Даже холера его не берет! На этих днях он прислал мне свое послание, тряхнул стариною:

Приближася похода к знаку,Я стал союзник Зодиаку;Холеры не любя пилюль,Я пел при старости июль… —

Пушкин рассмеялся. — Я даже запомнил эти стихи его сиятельства — союзника Водолея, Рака и Козерога!

Гоголь незаметно вышел из комнаты, спустился по широкой мраморной лестнице вниз и быстро зашагал к Павловску, в свою убогую комнатушку. Навсегда запомнился ему этот сияющий день: Пушкин, зеленые аллеи Царскосельского парка, белоснежные лебеди, колоннада Александровского дворца…

Юность кончалась. Стоял жаркий августовский день 1831 года. В Петербурге была холера. В Новгороде мужики подымали на вилы ненавистных им угнетателей. Задорный смех украинских дивчин и парубков стал до него доноситься все отдаленнее, глуше. Впереди намечались суровые и трудные дни, а может быть, годы?

Надо было уезжать из Павловска. Вернуться в призрачный и таинственный Петербург. Разобраться в суровых и страшных противоречиях жизни.

Глава четвертая

ПЕТЕРБУРГ

В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом: в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души.

«НОВОСЕЛЬЕ»

В августе 1831 года, когда Гоголь вернулся из Павловска в Петербург, в городе было снова людно. Холера окончилась так же внезапно, как и началась.

Он поселился в излюбленной им части города на Офицерской улице, между Вознесенским проспектом и Екатерининским каналом. Здесь проживали мелкие чиновники, ремесленники, торговцы и прочий разночинный люд столицы. Осенние ветры вызвали наводнение: улицы и дворы домов по Мещанской и каналу были наполнены водой. Приходилось пробираться домой с превеликим трудом.

Однажды он встретил на Вознесенском проспекте Пушкина, столь же легкого, стремительного, благожелательного, как раньше. Тот также возвратился из Царского Села и поселился неподалеку. Гоголь затащил его к себе «на чердак», как называл свою скромную квартирку под самой крышей. Шутя и робея, предложил он Пушкину издать вместе с ним и князем Одоевским альманах «Тройчатку», в котором чердак предоставлялся бы Рудому Паньку, гостиная — Гомозейке-Одоевскому, а подвал — Белкину-Пушкину[30]. Пушкин посмеялся на это предложение и обещал подумать о нем. Это была радостная встреча, но она слишком скоро закончилась, и к вечеру на чердаке Рудого Панька все снова стало скучно и темно.

Наконец вышли из печати «Вечера», и Гоголь с гордостью разослал их друзьям. «Насилу мог я управиться с своею книгою и теперь только получил экземпляры для отправления вам, — сообщал он Жуковскому в письме от 10 сентября 1831 года. — Один собственно для вас, другой для Пушкина, третий, с сентиментальной надписью, для Россети[31], а остальные тем, кому вы по усмотрению своему определите. Сколько хлопот наделала мне эта книга. Три дня я толкался беспрестанно из типографии в Цензурный комитет, из Цензурного комитета в типографию и, наконец, теперь только перевел дух».

Поздравляя свою «бесценную и несравненную маменьку» с днем ангела, Гоголь также посылал ей книжку «Вечеров» и добавлял: «Она есть плод отдохновения и досужих часов от трудов моих. Она понравилась здесь всем…» В этих словах сказалась и гордость и желание показать матери, что занятия литературой для него дело несерьезное. Он ведь теперь стал заправским педагогом. Благодаря хлопотам Жуковского и Плетнева он еще с весны был утвержден старшим учителем истории в Патриотическом институте в чине титулярного советника. Это создает положение в обществе. Он может теперь помочь родным. Гоголь предлагает в своем письмо к матери поместить младших сестер Анну и Лизу в институт на казенный счет, обещая использовать для этого свои связи и влияние: «Если бы вы знали, моя бесценная маменька, какие здесь превосходные заведения для девиц, то вы бы, верно, радовались, что ваши дочери родились в нынешнее время», — уверяет он мать. Еще бы! Ведь в таком институте и преподает ее сын.