Маргарита Рудомино - Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв.

Библиотеке — с первых же шагов ее деятельности — конечно, очень помогало то, что наряду с ее энтузиастами-сотрудниками, влюбленными в свою Библиотеку, ей приходил на помощь многочисленный и совершенно бескорыстный "штат" ее верных друзей, не менее энтузиастичных. Достаточно вспомнить имена акад. М.Н.Розанова, профессоров М.М.Морозова, Б.А.Грифцова, М.Д.Эйхенгольца, И.И.Анисимова, И.А.Кашкина, В.Ф.Кельина, В.С.Узина и многих, многих других.

С каждым годом Библиотека росла и крепла. Она нашла свое место среди других крупных библиотек. Проверка временем доказала правоту тех идей, которыми была полна Библиотека в пору ее рождения, и теперь уже никто не сомневается в необходимости наличия специальной библиотеки иностранной литературы".

Наш старый читатель Яков Львович Раппопорт, автор известной книги "Дело врачей", так описывает меня и мою деятельность в середине двадцатых годов:

"Попробую нарисовать портрет Маргариты Ивановны в те годы. Мне она казалась девушкой выше среднего роста, стройной, с мягкими, изредка порывистыми движениями. Лицо несколько скуластое, с выразительными мягкими чертами. Ее нельзя было назвать ни красивой, ни даже хорошенькой в банальном определении девичьего лица. Покоряли ее глаза — умные, внимательные, серьезные, часто освещающие лицо веселым взглядом. В сочетании с неизменной приветливостью (высшее качество женщины) общий облик Маргариты Ивановны всегда оставлял чарующее впечатление и память о ней.

В контакте с Маргаритой Ивановной быстро раскрылось погружение ее не в традиционную область науки, а в другую, сопряженную с ней, область колоссальной важности — библиотечное дело. Миру известна ее роль пионера в организации Библиотеки иностранной литературы в нашей стране. Я был свидетелем этого дела в его самом зачаточном состоянии, свидетелем того энтузиазма, который овладел Маргаритой Ивановной. Это нельзя назвать банальным словом "организация": это было подлинное высокое творчество. Подлинными творческими достижениями был каждый новый библиотечный шкаф, каждая новая пачка иностранной литературы и т. д. Преклоняться надо перед самым замыслом этого дела, верой в его важность у молодой девушки. Каюсь, я в ту пору не полностью понимал весь масштаб его. Меня более убеждал и заряжал энтузиазм Маргариты Ивановны, ее убежденность, которая заразила многих и сыграла немалую роль в достижениях Маргариты Ивановны.

На заре основания Библиотеки иностранной литературы она размещалась в нескольких комнатах в Денежном переулке, и Маргарита Ивановна с гордостью создателя приглашала меня посетить ее. Гордясь этим достижением, Маргарита Ивановна, несомненно, видела перспективу или мечтала о ней. Поразительно, если перенестись в обстановку 1920-х годов, в возраст не мечтателя, а активного борца! <".>*.

В первые же годы после открытия Библиотеки к нам стали обращаться и крупные государственные и партийные руководители — А.В.Луначарский, Г.В.Чичерин и др.

Замужество

В личной жизни 1923 и 1924 годы были для меня судьбоносными. Новый 1923 год я встретила в шумной компании у себя в Денежном переулке. Но я была грустна: Василий Николаевич не захотел приехать на Рождество в Москву. Тогда я решила сама поехать в Киев. Купила железнодорожный билет, но в последний момент продала его и осталась дома. Посчитала, что раз он не хочет, то и я навязываться не стану. В апреле 1923 года я на несколько дней все же ездила в Киев выяснять отношения с Василием Николаевичем. Моя любовь к нему крепла, он же уверял, что недостаточно меня любит, чтобы объединить наши жизни. Когда мы видимся — он мой. Стоит уехать — молчание. Это доказывали и редкие письма ко мне.

Киев, 13.V.23 г.

Передо мною Ваши письма, а во мне горькое сознание того, что я не могу ответить Вам так, чтобы сделать Вас счастливой.

Ритуся миленькая! Если бы ты знала, как мне это тяжело. Ведь я понимаю, что ответить на твои письма так, как только могу я ответить, это равносильно, как если бы по рукам, ласково тянущимся обхватить вокруг шеи, грубо ударить кулаком или что-нибудь подобное.

Но что я могу сделать? Риточка, миленькая! Ну что я могу написать?! Вы думаете, что я кого-то другого люблю. Нет, я никого другого не люблю, но не люблю и Вас. Нет, нет, нет — не так. Не то что не люблю, но я не люблю так, чтобы мог сказать — я люблю тебя — сказать, влагая в эти слова всю силу значения их и всю глубину чувства. И вот этот диссонанс в наших отношениях и причиняет мне страдания, и чем теплее, чем ближе твои письма, тем тягостнее у меня на душе. Тягостно от того, что закралось в наши отношения с моей стороны. Когда ты возле меня, ты завладеваешь моими чувствами и отчасти мыслями <…>.

Думайте обо мне плохо: я заслужил худшего, я это сознаю и не знаю, как исправить. Но для меня одно ясно…

Нам нельзя сейчас встретиться, нельзя. Я понимаю, как тяжело будет тебе получить это письмо, и страшусь и страдаю за тебя. Если можешь понять и простить, напиши. Но только не требуй невозможного.

В.

P.S. Ведь Вы всегда говорили, что сильны.

P.P.S. Целую твои ручки и ладошки. В.

Летний отпуск 1923 года проводила в Киеве у тети Ольги Яковлевны. Отношения с Василием Николаевичем налаживались. Мы много бывали вместе, гуляли по красивым улицам Киева, утопающим в зелени каштанов, по чудесным паркам, раскинувшимся ‘на высоком берегу Днепра, и очень осторожно и неуверенно строили планы на будущее. Это время я всегда вспоминала, и вот через 27 лет в 1950 году в письме к Василию Николаевичу в Москву из Киева, где я была в командировке, я писала:

Киев, 2 апреля 1950 года.

Толек[8], мой любимый. Переживала и переживаю сегодня нашу молодость, любовь… Когда поднималась по лестнице на 2-й этаж на Некрасовской, 3 — сердце дрожало и билось, а ноги стали ватными. Такое же чувство было и 27 лет тому назад… Что же это? Только воспоминание? Нет, больше, верно оно и сейчас. А когда я была на Владимирской горке, то ясно казалось, что ты где-то рядом и сейчас мы поедем от Днепра в лес. И Днепр напомнил мне Канев, только Днепр не такой широкий. И в сад заходили, где мешала "черточка". Это уже не пустырь, а разбит сквер, где дети играют и старые не прочь на солнышке погреться. А в Киево-Печерской Лавре вспоминала, как когда-то над Днепром сидела я одна и плакала из-за обиды на тебя и думала, что не лучше ли в Днепр броситься. А когда вечером ты пришел на Костельную к тете Оле, где я жила, то и не знал омоем отсутствии. Но скоро тогда наступило примирение, и мы не вспоминали об этом. Ты помнишь? А когда я спускалась с Костельной, то площадь сейчас стала такой большой из-за разрушений на Крещатике, что я не смогла узнать того места, где ты извозчика на Львовскую "торговал".