Михаил Чехов - Виктор Алексеевич Громов
Наоборот, большинство критиков и зрителей считало, что Чехов не только стал основоположником новой традиции роли Хлестакова, но дал толчок к новой трактовке «Ревизора».
В этой оценке есть преувеличение, но последующие события частично подтвердили ее.
Довольно смело и по-своему интересно порвал со старыми сценическими традициями «Ревизор», поставленный Н. В. Петровым. В апреле 1926 года спектакль показали в театре-студии Академического театра драмы в Ленинграде, а затем, почти год спустя, он пошел во втором режиссерском варианте на сцене Академического театра драмы.
В том же сезоне 1926/27 года в ленинградском Доме печати показали еще одну постановку «Ревизора», в которой пытались отказаться от всяких традиций. Здесь «перегиб палки» был явным и катастрофичным. Бессмертная комедия Гоголя превратилась в грубую буффонаду, где были нагромождены всевозможные эксцентрические приемы и трюки, в большинстве случаев неприличные. На сцене была показана даже уборная, куда часто удалялись действующие лица.
9 декабря 1926 года в Москве состоялось первое представление «Ревизора» в постановке В. Э. Мейерхольда. Об этом спектакле так много и подробно писали, горячо восхищаясь им или яростно нападая на него, что невозможно передать все это в нескольких строчках. Ограничимся описанием одной интересной встречи.
Когда Чехов смотрел «Ревизора» в ГосТИМе, Мейерхольд в антракте сказал ему:
{
95 } - Вы, Михаил Александрович, ревизовали роль Хлестакова, а я вот решил ревизовать всего «Ревизора»…Свое большое впечатление от этого спектакля Чехов выразил в глубоком объективном разборе работы Мейерхольда.
В статье «Постановка “Ревизора” в театре имени В. Э. Мейерхольда» Михаил Александрович искренно радовался тому, что Мейерхольд «проник в содержание… не “Ревизора”… дальше… в содержание того мира образов, в который проникал и сам Гоголь… В. Э. Мейерхольд проник к первоисточнику; он был очарован, взволнован, растерян: его охватила жажда показать в форме спектакля сразу все до конца, до последней черты… “Ревизор” стал расти, набухать и дал трещины. В эти трещины бурным потоком хлынули: “Мертвые души”, “Невский проспект”, Подколесин, Поприщин, мечты городничихи, ужасы, смехи, восторги, крики дам, страхи чиновников… Мы поняли, что форма мейерхольдовского спектакля заново складывается почти сама собой, подчиняясь мощному содержанию, в которое проник В. Э. Мейерхольд…»
Однако не только восторг вызвала у Чехова эта постановка: «Но, увы! В. Э. Мейерхольд не выдержал напора содержания, охватившего его. Он заторопился и растерялся… Есть две постановки “Ревизора” в театре В. Э. Мейерхольда. Одна гениальна, вне критики; другая уродлива, дерзка… Обе они идут в один вечер, сменяя частями друг друга.
Сцена “вранья Хлестакова” – взлет творческой мысли; сцена “благословения” – грубое рассудочное измышление. Сцена “вранья” – смелость, сцена “благословения” – дерзость…
Мне ясно, что идти одновременно и тем и другим путем нет возможности».
Так выразил актер свои впечатления от работы режиссера.
А Мейерхольд разбирал исполнение Чеховым роли Хлестакова в беседе с вахтанговцами. С восхищением говорил он о необычайной выразительности актера и о смелости его игры. Всеволод Эмильевич утверждал, что гротеск – единственно правильный путь современного театра для решения любых сценических задач в комедии и в трагедии. И Хлестаков Чехова – ярчайший пример такого гротеска.
Интересно, как скромно, просто и точно описал сам актер процесс работы над этой ролью.
Вскоре после премьеры, в декабре 1921 года, в ответ на письмо С. А. Димант он пишет о той значительной роли, которую {
96 } сыграло в этой работе влияние Станиславского, ставившего «Ревизора», влияние «нисколько не стесняющее, впрочем, актера». Свою работу он описывает в четырех фразах:«Единственным материалом при изучении Хлестакова мне служило только то, что написано самим Гоголем о “Ревизоре” и о Хлестакове, в частности.
Всеми силами я старался отвлечься от того, что составляет традиционное толкование Хлестакова, непредвзято воспринять личность гоголевского Хлестакова.
Постарался найти оправдание всему тому, что делает Хлестаков.
Весь этот материал я отправил в “подсознание” (так говорят актеры нашего направления), и по прошествии известного времени я получил того Хлестакова, которого Вы видели».
Резюмируя свои слова, Михаил Александрович пишет, что его работа, следовательно, свелась к тому, «чтобы сгруппировать материал, взятый из первоисточника, очистить его от всяких примесей и предоставить подсознанию своему сделать с этим материалом то, что оно в состоянии сделать с ним».
С особым волнением читаются последние строки этого письма, где ярко проявляется внутреннее существо Чехова:
«Все же, что я мог бы теперь сказать о моем Хлестакове – это было бы такое же суждение со стороны, как и всякое другое.
Не знаю, ответил ли я на Ваш вопрос.
Благодарю за серьезное внимание, оказанное Вами моей работе».
Строгость и точность в работе помогла актеру слить воедино множество «разнородных движений», что вызвало, как мы уже знаем, самые разные отзывы.
Различны были мнения не только о Хлестакове – Чехове, но и обо всем спектакле МХАТ. Так, один из критиков, В. Додонов, считает, что в постановке все, как всегда, до того тщательно, до того аккуратно, что зрителем овладевает скука. Критик недоволен ансамблем, называет городничего – Москвина скучным, неоригинальным и заканчивает так: «А главное, и самое важное – нет смеха, нет комедии. Как-то умудрился Станиславский убить смех».
А по мнению литературоведа П. Когана, «Ревизор» в МХАТ – одно из величайших достижений театра. «В этой постановке снова, во всем своем художественном значении, развернулся гений Станиславского и явился актер, каких давно уже не видала русская сцена».
{
97 } Все остальные отзывы о постановке расположились между этими двумя полюсами. Мне хочется рассказать о своем впечатлении от спектакля.Прежде всего надо воздать великую хвалу К. С. Станиславскому. Без него не было бы ни нового варианта «Ревизора» на сцене МХАТ, ни ослепительного Хлестакова – Чехова, ни замечательного состава исполнителей, в котором была и крепкая ансамблевость и сильное звучание крупных актерских индивидуальностей: городничий – И. М. Москвин; Анна Андреевна – М. П. Лилина и О. Л. Книппер-Чехова; Марья Антоновна – Л. М. Коренева; судья Ляпкин-Тяпкин – Л. М. Леонидов; Осип – Н. О. Знаменский, а позднее В. Ф. Грибунин; жена унтер-офицера – А. П. Зуева. В ролях гостей выходили А. П. Зуева и Б. Г. Добронравов, а купцов – Л. А. Волков и В. Я. Станицын.
К высокому мастерству актеров прибавлялись и многие совершенно новые для МХАТ сценические моменты. Один из них, наиболее смелый, возбудил самые противоположные мнения критиков. Это – выход И. М. Москвина к суфлерской будке с последним монологом городничего. До
