Илья Старинов - Разведшкола № 005

Потом я услышал шепот «Бати», почувствовал его объятия. Он обнимал меня и шептал: «Сынок, родной, жив. А мы тебя уже похоронили. Родной мой мальчик, жив. Вот радость какая!». Он обнимал меня и целовал в окровавленное лицо. Потом вдруг закричал: «Что стоите! Развяжите его! И медсестру сюда, живо!». Прибежала Рая Тихонова, плача стала вытирать мне лицо. Потом наложила повязку на голову и окровавленное ухо, вся кожа с которого была содрана, а я не замечал этого на морозе. Когда сия процедура закончилась, «Батя» сказал медсестре: «Дочка, пол кружки спирта и воды из моего резерва, живо!». Я одним глотком влил в себя живительную влагу и с жадностью выпил горьковатую воду, не два глотка, как полагалось, а целую кружку. Тепло расплылось по промерзшему телу, а главное, появилось душевное успокоение: я у своих. Успел, засыпая, прошептать: «Батя», в хотуне легионеры, калмыки». И услышал еще голос комиссара: «Я же говорил, что этому парню можно верить!».

На том я отключился. Нервное напряжение этой ночи, собранное в кулак, помогло мне выдержать все, а теперь отпустило. Пол кружки спирта на пустой желудок свалили меня и я уснул. Потом мне сказали, что во сне я плакал и смеялся одновременно и все время повторял: я дома, дома. «Батя» приказал санинструктору не отходить от меня и следить, чтобы я не замерз. Ведь спирт забирает тепло тела. Рая Тихонова просидела рядом весь остаток ночи, систематически переворачивая меня. Утром меня разбудил Федор Воронин. Он принес котелок горячей каши с бараниной.

Наша разведгруппа выполнила задание. Она перехватила немецкого офицера связи, который в сопровождении полувзвода казаков пытался степью пробраться к Сальску. Ведь дороги были перекрыты нашими патрулями. Был скоротечный бой, в результате которого этого офицера из штаба генерал-фельдмаршала Клейста и пару человек его охраны взяли в плен, остальных перебили или рассеяли. На обратном пути разведчики прихватили овцу, бродившую по степи. Вот она-то и украсила нашу кашу.

Когда я поел, меня позвали к руководству. Они, как я полагал, только что переговорили со штабом. Я заметил, что радист упаковывает свою рацию. «Батя» потребовал от меня полного отчета о ночном приключении. Потом спросил, как себя чувствую себя, оклемался ли? И вновь повторил, что он уже не ждал увидеть меня живым. Помолчав, уже тоном приказа он сказал, указывая на пленных: «Этих в угол кошара, руки у них связаны, свяжите и ноги. Дневка будет здесь. Люди очень устали, пусть отдохнут. Организация охранения за тобой — продумай хорошенько и доложи. Пленных перед выходом в ночной переход пустишь в расход». Улыбнувшись, он добавил: «Здорово тебя твой друг встретил. А ведь как убивался, считал тебя погибшим».

Когда стало смеркаться, я позвал Виктора Аксенова и передал ему приказ «Бати» о пленных. Мы развязали им ноги и со скрученными за спиной руками повели в степь. Приказ «пустить в расход» означал расстрел. И мне и Виктору много раз приходилось стрелять в солдат противника, но издалека. А вот так, глядя в глаза обреченных на смерть людей, довелось впервые. Мы знали, что это враги, и ненавидели их смертельно. Но стрелять с трех шагов в беззащитного человека было непривычно и крайне неприятно.

Отойдя метров на сто от кошары, Виктор двумя короткими очередями из автомата убил обоих. Головы пленных разлетелись, словно гнилые арбузы. О чем я думал во время этой экзекуции? Я представлял себе как «исполнители» НКВД расстреливали моего отца и его соратников в подвале на Лубянке и от этого меня переполняла злоба.

Мы с Виктором забросали убитых сухой полынью и ковылем, после чего вернулись в кошару. Отряд ужинал перед ночным переходом, но я от еды отказался. Вид тушенки вызывал у меня рвоту. Мне казалось, что это мозги из разбитых голов пленников.

Однажды, значительно позже, уже во время службы в казачьем корпусе, мне пришлось расстреливать пленного немецкого офицера-эсэсовца, лет 45 на вид. Он стоял спиной ко мне, но потом обернулся и наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах страх, отчаяние и ненависть одновременно. Это длилось какое-то мгновение. Потом он спросил меня на чистом русском языке с московским выговором: «Что, кончать меня будешь?» Я ответил ему, что он фашист, изверг и преступник, и что ничего другого он не заслуживает. А он мне сказал, что всему, что они делают с нашими людьми, они научились у нас же, и что гестапо построено по образцу советского ГПУ. Этой жестокой правды я вынести не мог и очередью из автомата разможжил ему голову.

К вечеру мы отдохнули, доели кашу. Благо, в кошаре топлива было много, это позволило поесть горячего. Мы наполнили фляжки, колодец был рядом с кошаром. Расстреляли пленных и походным порядком снова двинулись в темноту. Под ногами тревожно шуршала мерзлая сухая полынь. Мою амуницию успели уже распределить между бойцов. Ведь меня считали погибшим. Мне вернули мой же окровавленный вещмешок, который надели на мою голову при ночной встрече, выделили боезапас. Кроме своего ППШ, я взял пулемет МГ-34 и запасные ленты к нему. Но все же идти назад было значительно легче. На шею надел ремень от автомата, руки положил на его ствол и приклад, пулемет повесил на правое плечо. Переднего вещмешка у меня не было.

Так без приключений прошло трое суток. За этот срок, по Подсчетам командира, мы прошли около ста километров. На четвертый день пути, на очередном привале совершенно неожиданно вдруг прозвучала команда: «Подъем, всем встать и пройтись, шевелить пальцами ног, кто отморозит их, тому крышка!». «Батя» почему-то нервничал, это передалось и нам. И снова марш прежним порядком. Движение пару часов шло как обычно.

Но вдруг подул сильный, очень холодный ветер. «Батя» остановился, послюнявил палец и приподнял его. Затем остановил головной дозор. Когда мы, нарушив строй, сгрудились вокруг него и комиссара, он прокричал: «Во время движения дистанцию между парами сократить до возможного. Надвигается шурган». Так жители калмыцких степей называют снежные бури, когда шквальный ветер несет вперемешку с черной колючей пылью хлопья снега. Эта смесь слепит глаза, забивает рот и нос. Тогда в степи гибнут кони, падает скот. Человека, застигнутого в степи, вдали от жилья, ветер может сбить с ног и не дать подняться.

Мы шли, спотыкаясь в темноте, терли слезящиеся глаза, пытаясь заслониться свободной рукой от обжигающего ветра, спрятать лицо в поднятый воротник шинели. Шурган — черная буря. Нет ничего хуже черной бури, внезапно налетевшей ночью в степи. А мы шли в этой бурлящей черной круговерти. По колонне передали команду всем взяться за руки и идти гуськом.

Так мы и шли, то и дело падая, поднимая друг друга. Все понимали: отстать — это гибель. Впереди, сменяя друг друга, шли то «Батя», то комиссар, то Аксенов-старший, проверяя по колеблющейся стрелке компаса направление движения.