Любовь и пепел - Пола Маклейн
Войдя в номер, я ничего не сказала, просто бросила плащ там же, где стояла. И разглядела Эрнеста в темноте. Наши зубы стукнулись друг о друга, когда мы поцеловались. Он притянул меня к себе, обхватил руками, капля его или моей крови упала мне на язык. Чувствуя, как голова идет кругом, я задавалась вопросом, не влюбляюсь ли я в него в ответ. Или, может, именно это и означало очнуться ото сна. Нервы мои были настолько раскалены, что мне казалось, будто вокруг меня образовался светящийся кокон, и я парила в нем. Чувства рвались наружу, и какая разница, была ли причиной этому война, Испания или Эрнест? Возможно, причины и вовсе не было.
В тот день, когда мы вернулись с поля боя, я наконец-то начала писать. Не верилось, что этот момент настал. Просмотрев блокноты, я постаралась детализировать все впечатления и ситуации: звук артиллерийского обстрела, который услышала, находясь в кровати во «Флориде», нелепость трамваев, которые ездили вверх и вниз по Гран-Виа, почти до самой линии фронта. Я описывала ядовитые завесы дыма после атак и очереди за хлебом, соседствующие с очередями на фильм «Новые времена» Чарли Чаплина. Вспоминала парфюмерные лавки, где запах кордита смешивался с запахом гардений в бутылках, и оперный театр, куда все еще продавали билеты. Упомянула и красивого молодого тенора, который был добровольцем и часто приходил на дневной спектакль прямо из окопов, со следами крови на ботинках.
Я писала и писала до тех пор, пока не поняла, что история, которую я больше всего хотела рассказать и которой больше всего боялась, — о мальчике и окровавленной шали, напоминающей воздушного змея. Это была история моей встречи со смертью. В тот день война перестала быть абстрактным понятием, став моей личной болью. Я все еще видела руку ребенка, сжимающую шаль матери. Что с ней случилось? Как она теперь живет?
Думая о них, я чувствовала себя беспомощной: каждая клеточка тела вибрировала от ярости, граничащей с отчаянием. Но, упав духом, писать тяжело. Может быть, объективности и не существует, как сказал Мэттьюс, но по-другому эту историю не рассказать. Необходимо каким-то образом взять себя в руки и, стиснув зубы, писать.
В тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда я была молоденькой журналисткой, только что поступившей на службу в Федеральное управление по чрезвычайным ситуациям, хладнокровие стало моим единственным оружием. Как и многие программы «Нового курса» Рузвельта, FERA была молодой и непроверенной.
Меня вместе с горсткой других писателей нанял Гарри Хопкинс, один из старших советников президента, чтобы исследовать влияние Великой депрессии на обычных людей. Я должна была ездить из штата в штат, собирая данные о помощи семьям, и затем отправлять отчеты. Хопкинсу нужны были истории и впечатления, а не статистика, и я отчаянно хотела быть полезной.
Я только что вернулась в Штаты после неудачного романа с Бертраном и ощущала некую безысходность. Мне удалось избавиться от разочарований в отношениях, написав первый роман «Безумная погоня». Я испытала прилив надежды и чистой материнской гордости, когда держала в руках экземпляр моей книги, представляя, как она будет храниться в библиотеках. Но моя радость была недолгой. Негативный отзыв отца задел больнее, чем другие рецензии, даже те, в которых героев называли «взбалмошными», а все мои старания — «юношескими попытками».
Я даже не представляла, как это неприятно, когда тебя вот так критикуют. Мне хотелось спрятаться где-нибудь в пещере и зарыть голову в песок от стыда. Но вместо этого я устроилась в FERA, посчитав это предложение даром свыше. Хоть и не получилось забыть про разбитое сердце, уязвленную гордость и разрушенные надежды, но все же у меня появился шанс выкинуть все из головы и работать на благо страны.
С тридцатью пятью долларами в неделю и талонами на автобус я отправилась сначала в Северную Каролину, а затем в Новую Англию. Но чаще все же меня подвозили социальные работники, показывая самые печальные города на свете. Я думала, что могу быть объективной в отчетах, но, день за днем наблюдая несчастные семьи, раздавленные нищетой, я начала впадать в отчаяние. В Лоуренсе, штат Массачусетс, я посетила шерстяную фабрику, где скелетообразные девушки выстаивали над дергающимися прялками по восемь или десять часов в день без отдыха, их кожа была бледной и почти прозрачной. Они ели стоя. В уборной я наткнулась на трех девушек, которые пытались уснуть на ледяном бетонном полу. У одной из них был платок цвета увядших васильков и такая безысходность в глазах, что мне пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.
Я старалась навещать по пять семей за день, женщины и дети часто стыдились выходить из дома, потому что на них была дырявая одежда, а обуви и вовсе не было. Семья из четырех человек спала на односпальной кровати, и у всех был сифилис, даже у маленькой дочери, болезнь которой зашла настолько далеко, что ее парализовало. Они не пытались ее лечить, потому что мать считала, что это «дурная кровь», а все знали, что от этого нет лекарства.
В другой деревне я сидела в разрушенной кухне со стенами, обклеенными клеенкой, это помогало сохранить тепло и не пропускать ветер в дом, а уголь давно закончился. Десятилетняя девочка по имени Алиса стояла на коленях на куче тряпья, прижимая к груди белую утку. Отец выиграл ее в лотерею, в которой шансы были почти равны нулю.
— Я рассчитывал, что мы ее съедим, — сказал он. — Но вы видите: она хочет играть только с уткой.
Он проводил меня, и на улице я спросила, как, по его мнению, они со всем этим справятся.
Мужчина слегка пожал плечами:
— Если бы мне кто-то сказал хотя бы год назад, что мы можем обойтись тем, что имеем сейчас, я бы назвал его лжецом.
— Вы делаете все, что можете. И даже больше.
На самом деле я ничего не могу сделать. — Он посмотрел мимо меня, мимо мокрой от дождя улицы в изрытое облаками небо. — Иногда я молюсь, чтобы ангел забрал нас во сне. Но пока никто не услышал моих молитв.
В тот вечер в поезде, направляющемся в Бостон, мне пришлось выпить несколько порций виски, прежде чем
