Вальтер Беньямин - Московский дневник

Александр Родченко. Обед. 1931 г.

Здесь я хочу добавить, что недавно узнал от Райха, как именуются дети в коммунистической иерархии. Они называются с того момента, как могут показать на портрет Ленина, «октябрята». Еще с одним странным словом я познакомился в тот же вечер. Это выражение «бывшие люди», обозначающее тех представителей буржуазных кругов, которые потеряли свое положение в результате революции и не смогли приспособиться к новым условиям. Кроме того, Гнедин говорил о беспрестанных организационных преобразованиях, которые продлятся еще годы. Каждую неделю происходят организационные изменения, и идет поиск лучших методов управления. Говорили и о закате частной жизни. Для нее просто не остается времени. Гнедин рассказал, что на протяжении недели он не видит ни одного человека, кроме тех, с кем он связан по работе, а также жены и ребенка.

А общение, остающееся на воскресенье, очень неустойчиво, потому что если в течение даже трех недель не общаться со знакомыми, можно быть почти уверенным, что долго о них ничего не услышишь, потому что за это время у них вместо старых появляются новые знакомства. Потом я проводил Гнедина до трамвая, и на улице мы говорили о таможенных делах.

15 января.

Напрасный поход в Музей игрушки. Он был закрыт, хотя экскурсовод и сказал, что по воскресеньям он открыт. Утром я наконец-то получил – через Хесселя – номер «Literarische Welt», которого я ждал с таким нетерпением, что каждый день хотел телеграфировать в Берлин с просьбой выслать его мне.

Ася «Настенный календарь»104 не поняла, Райху, судя по всему, он не очень понравился. С утра я снова блуждал по городу, тщетно пытался второй раз попасть на выставку графики и добрался наконец, снова полузамерзший, в галерею Щукина105. Ее основатель, как и его брат, был текстильный фабрикант и миллионер. Оба были меценатами. Один из них построил здание исторического музея (он же приобрел часть экспонатов), другой собрал эту замечательную коллекцию нового французского искусства. Когда поднимаешься, замерзший, по лестнице, то видишь вверху, на лестничной клетке, знаменитые картины Матисса, танцующие обнаженные фигуры на насыщенном красном фоне, таком теплом и струящемся, какой бывает на русских иконах106. Матисс, Гоген и Пикассо были большой любовью этого коллекционера. В один из залов втиснуто 29 картин Гогена. (Между прочим, я снова открыл для себя – насколько такое определение позволительно на основании беглого просмотра этой большой коллекции, – что картины Гогена производят на меня враждебное впечатление; они обрушивают на меня всю неприязнь, какую нееврей может ощущать по отношению к еврею.) – Пожалуй, нигде, кроме как здесь, нет такой возможности проследить творческий путь Пикассо от ранних работ двадцатилетнего художника до 1914 года. Наверное, он месяцами, например во время «желтого периода», работал на Щукина. Его работы заполняют три расположенных подряд помещения. В первом – работы раннего времени, из которых мое внимание привлекли две: мужчина, одетый наподобие Пьеро и держащий в правой руке какой-то кубок107, и картина «Любительница абсента»108. Потом кубистический период около 1911 года, когда формировался Монпарнас, и, наконец, «желтый период», включая «Amitie» и этюды к ней109. Рядом целая комната посвящена Дерену. Наряду с очень красивыми картинами в его привычной манере я обнаружил совершенно чуждый «Le samedi»110. На большой мрачной картине изображены женщины в национальной фламандской одежде, собравшиеся за столом для домашней работы. Фигуры и настроение очень сильно напоминают Мемлинга. Залы, вплоть до маленькой комнаты с картинами Руссо, очень светлые. Окна с большими, не разделенными переплетом стеклами выходят на улицу и во двор дома. Здесь я впервые получил хоть какое-то представление о таких художниках, как Ван Донген и Ле Фоконье. Изображение на маленькой картине Мари Лорансен – женская голова и рука, превращающаяся в цветок, – напомнило мне в том, что касается физиологической структуры, о Мюнхгаузене и его недолговечной любви к Мари Лорансен111. – Днем я узнал от Нимен, что мое интервью напечатано112. Так что я отправился к Асе, вооружившись «Вечерней Москвой» и «Literarische Welt». Но встреча тем не менее оказалась неудачной. Райх появился гораздо позднее. Ася перевела для меня интервью.

Александр Родченко. В рабочем общежитии. 1932 г.

Я понял, что интервью – не то чтобы, как предполагал Райх, могло оказаться «опасным» – в конце было довольно слабым не столько из-за упоминания Шеербарта, сколько из-за того, что сделано это было невнятно и неточно. К сожалению, эта слабость была достаточно видна, хотя начало, контраст с итальянским искусством, вышло хорошо. Я думаю, что его публикация все же полезна. В начале Ася увлеклась, но конец вызвал у нее справедливое раздражение. Самое лучшее, что оно дано под большим заголовком. Из-за вчерашней ссоры я купил по пути для Аси пирожное. Она приняла его. Потом она объяснила, что вчера, после того как мы расстались, она не хотела меня больше знать, в том смысле, что мы больше (или долгое время) не увидимся. Но вечером, к ее собственному удивлению, ее настроение изменилось, и она обнаружила, что вообще на меня больше не сердится. Если что-то происходит, сказала она, то кончается это всегда тем, что в конце концов она спрашивает себя, не она ли оскорбила меня. К сожалению, не знаю уж и как, но потом, несмотря на эти слова, между нами все же произошла ссора.

15 января, (продолжение)

Если говорить коротко: после того, как я показал Асе газету и журнал, разговор, должно быть, снова перешел на мои неудачи здесь, а когда потом речь зашла о привезенных из Берлина подарках и Ася высказала по их поводу недовольство, я потерял самообладание и в отчаянии вылетел из комнаты. Но в коридоре я пришел в себя – вернее сказать, я чувствовал, что у меня нет сил уйти, – и вернулся со словами: «Я хотел бы еще посидеть здесь совершенно спокойно». После этого мы даже постепенно снова завязали разговор, и когда пришел Райх, мы оба были хотя и совершенно изнеможенные, но спокойные. После этого я дал себе зарок ни при каких обстоятельствах не допускать подобных ссор. Райх сказал, что плохо себя чувствует. И правда, его челюсть по-прежнему сводило судорогой, стало даже хуже.

Он не мог больше жевать. Десна раздулась, и вскоре образовался нарыв. Тем не менее он заявлял, что должен пойти в этот вечер в немецкий клуб. Дело в том, что он был назначен посредником между немецкой группой МАППа113 и московскими культурными представителями поволжских немцев. Когда потом мы оказались в вестибюле одни, он сказал мне, что температура у него тоже есть. Я потрогал его лоб и сказал, что он никак не может идти в клуб. Тогда он послал меня, чтобы я сообщил о его болезни. Находился клуб неподалеку, но меня встретил такой ледяной пронизывающий ветер, что я едва продвигался. А дом этот я так и не нашел. Изнеможенный, я вернулся домой и остался.