Сара Бернар - Моя двойная жизнь

Шляпы он никогда не снимал — и это шокировало мадемуазель де Брабанде — и всегда держал во рту сигару, отчего кашляли и без того задыхавшиеся после бесконечных атак ученики.

Что за пытка — эти уроки!

Иногда он приводил с собой нескольких друзей, которые громко смеялись над нашими промахами, что привело однажды к скандалу: один из этих веселых наблюдателей позволил себе слишком уж наглое замечание в адрес ученика по имени Шатлен, тот живо обернулся и влепил любителю фехтования пощечину. Началась потасовка, во время которой Пону, посчитавшему нужным вмешаться, самому досталась пара пощечин. Это наделало много шума. И с того дня присутствие на уроках посторонних было запрещено.

Я добилась у матери разрешения не посещать больше уроки фехтования. Для меня это было большим облегчением.

Из всех занятий мне больше всего нравились уроки Ренье. Он был ласков и очень воспитан и учил нас говорить «правдиво».

И все-таки своими познаниями я обязана разностороннему обучению, которому отдавалась с истовым благоговением.

Прово проповедовал величавую игру, учил нас речи возвышенной, но сдержанной. А главное, требовал широты жестов и звучности голоса.

Бовалле, на мой взгляд, ничему хорошему не учил. У него был глубокий, волнующий голос, но ведь он не мог поделиться им с другими, это был восхитительный инструмент, но таланта ему он не прибавлял. Двигался Бовалле неловко, руки у него были слишком короткие, а голова весьма заурядная. Я терпеть не могла этого преподавателя.

Сансон был полной его противоположностью. Голос слабый и пронзительный, благородство не врожденное, но корректность безупречная. Его методом была простота.

Прово призывал к широте. Сансон — к правдивости, его в первую очередь заботили концовки. Он не выносил, когда комкали фразы. Коклен[19], бывший, мне думается, учеником Ренье, с большими церемониями говорит о Сансоне, умалчивая о своем первом учителе.

Что же касается меня, то я прекрасно помню всех трех своих учителей, как будто слышала их вчера.

Учебный год закончился без особых потрясений в моей жизни.

Правда, за два месяца до второго конкурсного экзамена мне довелось испытать большую печаль и сменить преподавателя: Прово тяжело заболел, и Сансон взял меня в свой класс.

Он очень рассчитывал на меня, но был слишком властным и настойчивым. Он заставил меня сыграть две скверные роли в двух более чем скверных пьесах: Гортензию в «Школе стариков» Казимира Делавиня — это в комедийном жанре, а в трагедийном — «Дочь Сида» все того же Казимира Делавиня.

И в той и в другой роли, написанных жестким напыщенным языком, я чувствовала себя неважно.

Наступил день экзамена. Выглядела я отвратительно. Мама потребовала, чтобы я причесалась у ее парикмахера. И я плакала горючими слезами при виде того, как этот цирюльник пытался разделить проборами мою непокорную шевелюру. Это ему пришла в голову такая идиотская идея, которую он и подсказал маме.

Больше полутора часов держал он мою голову в своих дурацких руках, ибо прежде ему никогда не доводилось иметь дело с такой копной волос. Каждые пять минут он вытирал пот со лба, приговаривая:

— Ну и волосы! Боже мой! Какой ужас! Самая настоящая пакля! Белокурая негритянка, да и только!

И, повернувшись к маме, добавил:

— Надо бы побрить мадемуазель наголо, а потом, пока волосы будут отрастать, следить за ними.

— Я подумаю об этом, — рассеянно сказала мама.

Я обернулась так резко, что обожгла лоб о горячие щипцы, которые держал в руках этот ужасный человек. Щипцами он пытался выпрямить мои волосы!

Да, ему казалось, что волосы мои вьются… не так, как надо, что их следует распрямить, а потом уложить волнами, чтобы облагородить лицо.

— Волосы у мадемуазель перестали расти из-за этих кошмарных завитков! У всех девушек Танжера и у всех негритянок волосы похожи на ваши! А мадемуазель, если она собирается выступать на сцене, гораздо больше пошли бы такие волосы, как у мадам… — молвил он, с почтительным восторгом поклонившись маме, у которой и в самом деле волосы были великолепные: светлые и такие длинные, что она могла, стоя, наступить на их кончики да еще наклонить голову. Правда, мама была очень маленькой.

Но вот наконец мне удалось вырваться из рук этого несчастного, я была полумертвой от усталости после полуторачасовой трепки расческой, щеткой, щипцами, шпильками, похлопываний пальцами, дабы повернуть мою голову слева направо, потом справа налево и т. д., и т. д. Я была изуродована до неузнаваемости…

Волосы мои он зачесал на виски, и уши стояли как бы отдельно, торчком, непристойные в своей наготе, а над головой возвышался пучок маленьких сосисок, уложенных в ряд и имитирующих античную диадему.

Я была безобразна! Лоб, который обычно прикрывала золотистая масса пушистых волос, казался мне огромным, устрашающим. Не узнавала я и своих глаз, ведь обычно на них падала тень от моей шевелюры. Голова стала тяжелой.

До тех пор я причесывалась, да и теперь еще причесываюсь с помощью двух шпилек, а этот человек насовал их всюду, изведя пять или шесть пакетов. Сколько же весила моя бедная головушка!..

Я опаздывала. Надо было наспех одеваться. Я плакала от злости. Глаза мои стали маленькими, нос казался большим, вены вздулись.

Но самый ужасный момент наступил, когда пришлось надевать шляпу. Она никак не могла держаться на пучке сосисок. Мать живо набросила мне на голову кружева и подтолкнула к двери.

Добравшись до Консерватории, я вместе с «моей милочкой» бросилась в фойе. Мама прошла в зал. Сорвав злосчастные кружева, скрывавшие мои волосы, и присев на скамью, я показывала голову своим подружкам, поведав им одиссею этой прически.

Всем нравились мои волосы, и обычно все завидовали их мягкой пушистости, легкости и золотистому цвету. Поэтому теперь все с сочувствием отнеслись к моему горю. Всех опечалило мое уродство, за исключением, конечно, матерей, которые, потрясая своими жирами, дрожали от радости.

Юные руки освободили меня от шпилек. И Мари Ллойд, очаровательное создание, с которой мы были связаны более тесными узами, чем с другими, нежно поцеловала меня в голову.

— О! Твои прекрасные волосы! Что с ними делали? — молвила она и вынула последние шпильки.

От этой нежной ласки я вновь разразилась слезами. В конце концов кое-как мне удалось одержать победу и над шпильками, и над сосисками, я, торжествуя, поднялась!

Но мои бедные волосы, отяжелевшие от костного жира, которым несчастный парикмахер смазал их, чтобы разделить проборами и превратить в сосиски, мои бедные волосы повисли вокруг лица жалкими жирными прядями. Минут пять я в дикой ярости трясла головой, и они понемногу расклеились. Я наспех забрала их двумя шпильками.