Игорь Оболенский - Близкие люди. Мемуары великих на фоне семьи. Горький, Вертинский, Миронов и другие

Папа часто свою маму вспоминал и рассказывал про нее. Про отца — нет. Тот был партийный работник и его в 1937 году расстреляли. Нодар его и не помнил. А маму — да. Она 10 лет провела в ссылке, а когда приехала — Нодар не смог выговорить слово «мама». Калбатоно (уважительное обращение к женщине, «госпожа». — Примеч. И.О.) — так ее называл несколько лет. Но потом, конечно, оттаял. У бабушки не было права проживать в Тбилиси. И она жила в Ткварчели со своей дочерью, Лейлой. Та была врачом, после института ее послали туда работать.

Бабушку арестовали ночью. Нодар был маленький, ему было 9, а тете — 11 лет. Лейла рассказывала: он вышел в белой ночной рубашке и спросил — где мама? Ее кровать была еще теплой, потому что только-только увели. Мальчик начал плакать — хочу маму, где мама… Но она не знала, что ответить. И — ударила брата. А потом всю жизнь помнила его глаза. Моя тетя была кардиологом, она всегда находилась рядом с Нодаром в больницах, и все время плакала. Когда мы стали старше, Лейла рассказала об этой истории и о том, что всегда, всю жизнь считала себя виноватой — ведь ребенок просто искал маму…

Тетя говорила, что после ареста родителей они сперва приехали к своей бабушке в Имерети, в Хони. Но там было много детей: ведь расстреляли не только моего дедушку, но и его четырех братьев. Всю семью уничтожили, в итоге у бабушки в доме оказалось множество ребятишек. И их надо было как-то кормить, растить, а значит, распределить по родственникам. Тетю отправили в Сухуми. Нодара сначала — вместе с ней, а потом их разделили. Его увезли в деревню Хидистави, в Гурию. Лейла потом часто повторяла: не могу забыть, как он смотрел, у него в глазах прямо было написано — почему именно я? А когда он вернулся из Гурии, Лейла жила уже в Тбилиси, была студенткой и сперва не узнала Нодара: пять лет они не виделись…

Нодар был верующим человеком, носил крест, хотя в церковь ходил не каждую субботу или воскресенье. У нас дома по сей день одна стена занята папиными иконами. Я очень хорошо помню, как он стоял перед ними на коленях — молился. Даже в своих выступлениях на съездах слово «Бог» довольно часто употреблял.

Перед смертью его исповедовал Каталикос-Патриарх Всея Грузии Илиа Второй. Отпевали, правда, папу не в церкви, а дома. А потом — в храме, когда прах переносили из парка «Мзиури» на Мтацминда, Святую гору. И оба раза службу проводил Патриарх. Быть похороненным в детском парке — было выбором Нодара. Он как-то сказал — если найдется хотя бы один человек, который выступит против могилы Нодара Думбадзе в Пантеоне на Мтацминда — похороните меня в «Мзиури». И такой человек тогда нашелся. Илиа Второй каждый раз на день рождения отца приходил в «Мзиури» и служил панихиду на могиле. Так было и в день, когда Нодару исполнилось бы 80 лет. Патриарх подошел к журналистам и сказал: настало время Нодару подняться на Мтацминда (место, где находится Пантеон. — Примеч. И.О.).

Не могу сказать, что папа и Святейший дружили, но они очень уважали друг друга. У меня есть два письма от Патриарха, он пишет Нодару — ты духовный отец нации, ты имеешь право говорить…

Он часто помогал абсолютно чужим людям. А точнее, чужих для него не существовало. Я видела, как восхищались им, не скрывали: «Нодар, как я тебя люблю! Спасибо тебе за то, что ты такой — хороший, добрый, милосердный». Папа наверняка ощущал эту энергию — ведь многие ему прямо об этом говорили. И я продолжаю слышать признания в любви к моему отцу едва ли не каждый день.

Папины произведения ставили на театральной сцене и в кино. Ему нравилось, как оживают на экране или подмостках его герои, он никого не критиковал. А когда кто-то из друзей выпускал новую книгу или был отмечен в прессе, немедленно брался за телефон, поздравлял и непременно говорил: «Генацвале, ты такой талантливый!».

Болезнь не изменила папин характер. Он никогда не говорил, что ему плохо, не просил о помощи, от него жалоб никто не слышал. Только перед самой смертью сказал мне: «Кетино, выйди, я сейчас должен умереть. Тебе нельзя смотреть на это»… Потому что я была в положении. И я послушалась. Потом его откачивали, а мы оставались в соседней комнате и все это слышали. Но вернуть папу уже не смогли.

Я тогда была на 7 месяце беременности. Это был сентябрь 1984 года. А примерно за полгода до этого, в марте, у нас произошел непростой разговор. Я пришла тогда к родителям в гости. Нодар позвал меня, он сидел у себя в кабинете. Когда кто-то входил, он говорил — закройте дверь, я здесь солнце собираю! Сидел такой задумчивый. Я обычно сразу замечала, если ему бывало плохо. Но в тот раз с виду все было нормально. Спросила — что, пап? Он попросил сесть: «Мне надо с тобой серьезно поговорить». И сказал, что очень скоро умрет. Я не знала, что на это ответить…

После этой беседы он прожил еще шесть месяцев. И все это время гордо рассказывал всем: «Кетино рожает мне ребенка, он будет Думбадзе!»… Постоянно разговаривал с малышом — клал руку на живот и что-то шептал. И хотя в те годы эхоскопии еще не существовало, и наверняка знать пол ребенка было невозможно, все были уверены: родится мальчик.

Незадолго до смерти Нодар Думбадзе снова позвал меня, поговорить. Признался, что я практически подарила ему полгода жизни. Но… «Слушай внимательно и не обижайся. Ты родишь этого парня. Но фамилию Думбадзе ему не дашь»… Почему? Нодар объяснил свое решение. Его старший внук, сын Мананы — Нодар Топуридзе, — рос без отца. «А скоро не будет у него и дедушки», — добавил он. Этот мальчик окажется в тени, если малыша будут звать Нодар Думбадзе. Я согласилась. Сына, родившегося уже после смерти своего великого деда, назвала Нодаром. Нодаром Мачарашвили, по фамилии мужа.

Когда я рассказала эту историю Чабуа Амиреджиби (знаменитому грузинскому писателю, автору романа «Дата Туташхиа». — Примеч. И.О.), тот разрыдался. Он был откровенен: «Я бы так не поступил, как отказаться, ведь это такой соблазн!».

Дедом Нодар Владимирович был мягким и мудрым.

Папа же не умел «воспитывать». Он рассказывал притчи. Никогда не говорил: это можно, а это нельзя, это белое, а это черное. Он рассказывал какие-то истории из своей жизни — про дедушку, бабушку, Илико или Иллариона, о друзьях, родных… И через некоторое время ребенку становилось понятно, почему он это рассказал. Потому что однажды ты тоже попадаешь в подобную ситуацию. И доходишь своим умом, зачем все было сказано. Но выбрать дорогу нужно самостоятельно. Нодар никогда ничего не запрещал, он давал право выбора.

Папа вообще умел рассказывать так, что на какой-то момент становился нашим ровесником. Я часто повторяю, что у него не было возраста. С ребенком он был ребенком. Со взрослыми — взрослым. Он был мудрый человек.