Лев Данилкин - Человек с яйцом

Мемориальное дерево (рис. В. Проханова).

Любопытно, что метафора подлинного вождя — лесник / мудрый садовник, но не, например, пастух. За «лесом» стоит образ пассивной страны, медленно цивилизуемой, подвергающейся деятельности человека, исподволь подчиняющейся. Воздействие «лесника» менее явно — он работает не столько с телами, с материей, сколько с душами; тайный диспетчер, он не столько активно поощряет или препятствует чему-то, сколько создает атмосферу, обеспечивает заповедные условия, предостерегает от вторжения посторонних; так реализуется конспирологическая модель жреческой цивилизации, храмом в которой служит сама природа. Лесник засеивает, сажает — чтобы некогда выросло нечто, отдаленно соответствующее его планам. Лесник сам может оказаться существом злокозненным, и тогда он превращается в политического модельера, такого рода диспетчеры и становятся персонажами романов про тайные ордена, конвергенцию разведок и генных инженеров.

Название прохановского романа 70-х годов «Кочующая роза» объясняется так: в некоем советском сибирском учреждении (в городке, через который проезжал спецкор) вот уже много лет в загсе молодым на роспись дарят отросток розы — на счастье. Пары молодоженов, осваивающие целину и тундру, постоянно перемещаются, а с ними и их розы, которые они тоже дарят своим друзьям. Это расползающееся по стране декоративное растение — вегетативная аллегория социализма с человеческим лицом, почкующегося стараниями добрых людей. Тот же сюжет можно легко представить себе в фантастической аранжировке: бесконтрольно распространяющаяся и пожирающая реальность вегетомасса, да что далеко ходить — разумеется, и этот вариант тоже был разыгран Прохановым в поздних текстах, где «галлюцинаторная» эстетика сделала его уместным. Через тридцать лет кочующая роза в горшке трансформируется в кочующий чайный гриб из банки. Это классический темный двойник — тоже некая фитосубстанция, размножающаяся отпочкованием, но представляющая скорее инфернальные силы, связанные с атлантической цивилизацией.

«Кочующая роза». Иллюстрация К. Пчельникова.

В «Последнем солдате империи» гриб становится врагом генерала Белосельцева и грозит трансформировать твердую, кристаллическую континентальную советскую империю в жидкую, текучую и склизкую — как он сам; Белосельцеву приходится сразиться с этим существом в манере, напоминающей об эстетике «Матрицы» и «Крадущегося тигра». На первый взгляд, трудно поверить, что «Последний солдат империи» и «Кочующая роза» — книги одного писателя, между тем, все было уже тогда.

С этим мотивом мобильной вегетативной структуры связан возникающий время от времени у Проханова образ «Красного дерева», идея экспорта революции как трансплантации. «Работа садовника, который пересаживает в другую землю черенок революции, бережно отламывая его от огромного красного дерева, растущего в центре России. И там, в той лунке, куда помещался саженец, начинало дымить и сверкать, трескалась почва, рвалась на куски территория, и в огромном взрыве, среди катастроф и пожарищ, вырастало красное дерево».

Это дерево представлено в нескольких модификациях, от осины до баобаба («электронного еврейского баобаба», простершегося над Россией, под которым Белосельцев падает от ужаса в обморок), но на самом деле оно одно и то же: дерево антисемитизма.

Нет сомнений в том, что это дерево присутствует в прохановском арборетуме и даже занимает значительные площади, вопрос в том, добровольно ли он принялся водить вокруг него хороводы или его приковали к нему недоброжелатели?

Иллюстрация к рассказу И. С. Тургенева «Жид» в газете «Завтра».

Помню, при первой же встрече Проханов ни к селу ни к городу рассказал мне «дурацкий», по его словам, анекдот из «Господина Гексогена», как потом выяснилось: «Кого-то допекало большое количество мышей, глобально: мыши, целые стаи, ели все — рукописи, свечи. И другой пришел к нему спасать его и привез ему маленького механического мышонка. Завел его, тот побежал, и все остальные мыши пошли вместе с ним и канули в реку. А этот хозяин лабаза оказался антисемитом и говорит: а нет у тебя маленького заводного еврея?».

Это не первый и не последний, надо полагать, его опыт в этой скользкой юмористике: были и шуточки про заминированные плакаты «Смерть жидам», и прибауточки про «дерево-антисемит» — липу, поваленную бурей и раздавившую сходку у московской синагоги, и каламбуры августа 1998 года про «курс доллара семь-сорок».

— И анекдот так себе, и вообще: антисемитизм — это ведь дурной вкус.

— Это тема. Дурной ли вкус показывать женские соски? В искусстве нет дурного вкуса. Даже худо написанный фрагмент, если поместить его в золотую раму, начинает сверкать. Если угодно, я маэстро дурного вкуса, маэстро высокого стиля. В искусстве нет дурного вкуса. В политике есть: когда начинают дымить крематории или когда для достижения локального военного успеха тратятся дивизии. А в искусстве — что противопоказано пуританской Англии, то на индуистских барельефах открыто. Современное искусство прекрасно, потому что устраняет иерархию. Антисемитизм — пикантная тема для людей культуры.

Психобиографу могли бы дать материал для размышлений следующие эпизоды. Первая и главная «травма» в его писательской карьере связана с приговором, произнесенным еврейским писателем В. Финком. Можно вспомнить и о не вполне сложившихся отношениях с «Аэропортом», либерально-еврейской писательской средой Москвы 60–70-х годов. Можно обратить внимание на беллетристические «свидетельства» Е. Евтушенко и А. Козловой, которые подчеркивают «семитские» глаза самого Проханова и циркулировавшие среди злопыхателей слухи о том, что его антисемитизм извращенным образом связан с тем, что он сам — еврей.

Любопытный момент: в романах Проханова — где есть и «электронные еврейские баобабы», и гигантские семисвечники, лазерными лучами уничтожающие русское воинство, — ни одна реплика, которую можно квалифицировать как антисемитскую, ни разу не приписана протагонисту — Белосельцеву или Коробейникову. Почему? Проханов уверяет, что его герои вообще больше слушают и, кроме того, «там нет серьезных дискуссий по еврейскому вопросу. Это все-таки ремарки. Еврейская проблематика проходит там фоном, мои герои не исследуют серьезно достоверность сионских мудрецов, или талмудистский характер большевистской революции, или серьезность политических или национальных намерений сегодняшних еврейских олигархов». Мог ли бы он написать действительно антисемитский роман? «Мог бы. Но мне кажется, что такая угрюмая, прямая и ограниченная антисемитская риторика и тематика сужает уровень катастрофы, происходящей в мире. Я не являюсь расистом. Но еврейский вопрос — это данность, он вездесущ, вокруг еврейского вопроса клубятся дискуссии, это вопросы, которые занимают таких значительных людей, как Шафаревич и Солженицын. Это сущностные вопросы, их нельзя обойти. Но вникать в них, строить на этом сюжет, создавать роман такого рода — видимо, я не способен на это. Я не носитель расовых теорий. Я скорее касаюсь еврейской проблемы, поскольку она очень актуальна и трепещет в сегодняшнем социально-политическом контексте. В советское время было полное умолчание этой темы. Ее не касались. А она странно и мучительно проступала в текстах, о ней можно было как бы догадываться, а сегодня это все вышло на поверхность, и это так же значимо, как, скажем, осень за окном. Художник не может пройти мимо этой темы. Но идеально было бы в нее не вмешиваться. Он просто фиксирует появление этих пузырей страдания, ненависти, негодования, конфликты, но не принимает в них особенного участия, потому что, повторяю, лучше бы художнику быть все-таки не участником эксперимента мирового, а наблюдателем. Наблюдать за этой странной социальной ящерицей, которая ползет перед ним, не тревожа ее, и постараться не обратить ее внимания на себя, иначе она может оглянуться и сожрать тебя. Я люблю природу, я люблю войну, я люблю открытое зрелище, а все они не укладываются в этот узкий лабораторный масонско-талмудистский контекст. Мир шире, хотя я постоянно жил и живу в атмосфере, где эта проблема ставится и так или иначе решается». Что значит «решается»? «Например, отец Лев считал, что Конец света и вообще вся эсхатология связана с судьбой как русских, так и евреев. Русско-еврейская драма лежит в основе онтологии мира. А поскольку он относился к русско-еврейскому конфликту не как Гитлер, не как к конфликту банковских вкладов, экспансий и конфликту различных центров влияний, а религиозно, он, конечно, решал его не примитивно, поскольку евреи без русских невозможны, и русские без евреев невозможны. И Конец света, эта огромная драма, будет проходить в недрах этой встречи». Значит ли это, что русские и евреи — это воплощения добра и зла? «Просто русские должны выкликать Второе пришествие Христа, причем выкликают ужасным для себя образом, они приносят постоянную жертву, гибнут, умирают, исчезают в муках и в катастрофах, умножая тем самым сонмище святых и молельщиков, и, по существу, это должно привести к полной аннигиляции. А евреи, вторгнувшиеся в Россию, способствуют вот этому перемалыванию, этому уничтожению: ГУЛАГи, которые возглавлялись евреями, первое большевистское правительство, которое, по существу, пустило под нож три русских сословия. И в этом — тоже миссия еврейства. И возмездие, которое постигнет евреев за то, что они участвовали в этом пребывании зла, если угодно, оно будет ужасным, оно сделает их народом сатаны, народом, среди которого родится князь тьмы, антихрист, и когда антихрист будет низвергнут в результате победы Нового Иерусалима, вместе с антихристом будет низвергнут и еврейский народ, который его породил, который его выпестовал, который ему предложил мир. Ну, это православная, вообще общехристианская концепция». Ясно.