Михаил Филин - Толстой-Американец

Далее разобиженный поручик Фёдор Толстой грустно констатирует, что штабс-капитан забыл его, что Марин попросту променял старого Преображенского друга на «новую жизнь». Свою версию изменившейся столичной жизни Сергея Марина Американец излагает (кстати, почти за двадцать лет до появления первой главы «Евгения Онегина», где столь выразительно описан день молодого вертопраха) местами коряво, но в целом, думается, небесталанно и весьма остроумно. Судите сами:

…………Уж век расстался как с тобою.Хоть строчку б от тебя! — иль только быв знакомС щастливым случая на свете колесом,И щастия во всём лобзаемый рукоюНе знаешь ты, сердца томятся как тоскою.А может быть и то, тебе что не досуг,Твой новой жизни род, знакомых новой круг.Для старых уж друзей не оставляешь время,Что писем пишешь ты и без меня беремя[305];Записочки ж, — о! их не клавши даже в щётДовольно скажешь мне, довольно есть хлопот.Как солнца луч твоей осветит окны спальныИ ширмы лишь твои откинутся хрустальныОтродие князей бенгальския страны[306]Подаст тебе халат, атласные штаны.Прокуксишь только лишь свои ты очи ясны,Меркурьи уж несут тебе цыдули страстны[307], —Вот тут любовных дел потребен тайный ключ,Чтобы бумажки цвет, каёмочка, сургуч,Всё было б с чувствами и всё бы было кстати,Чтоб сердцу отвечал дивизец на печати,Меж тем и не видать, как на дворе обед,Тут утренней свершив прохладной туалетКак вихр помчался ты[308], и к часу так шестомуСпасибо повару, французу выписному,В большом ты обществе, где вся с тобою знать,Где я слыхал умно умеешь как то врать.Скончался стол, поклон отдав большому светуВесь будто бы не свой ты кинешься в каретуИ с колебанием приятнейших ресор,Всё лезет дичь тебе, война, любовной вздор;В восторгах пламенных, средь сладкого мечтаньяБоишься пропустить счастливый час свиданья;Иное ж, утомясь заедешь ты домойПонежить чувствия приятною дремой, —Да вдруг глядь на часы — девятой в половине,А ты пароль свой дал какой-нибудь графине…[309]Чтоб вечер провести и ужин вместе с ней…

В последних стихах послания, едко прощаясь с вечно занятым сверхважными, преимущественно амурными, делами «милым другом», граф Фёдор всё-таки настоятельно просит Марина написать в Нейшлотскую крепость хотя бы «строчки две»:

Марин! Я вижу сам тебе не до друзей:Ступай мой друг! Венец тебе сплетён амуром;Меж милых росказней, с забавным каламбуромКак третий заполночь и не увидишь самИ так, — покойну ночь желать позвольте вам, —Вот краткой лишь екстракт часов твоих занятья,Где ж вспомнить бедняков тебе тут нашу братью!Коль льзя, так у любви минутку хоть украдьИ строчки две изволь Толстому написать.Прости мой милый друг! — Арсеньеву, баронуСкажи ты от меня обеим по поклону[310].

Саркастический привет «барону», то есть командиру батальона Егору Васильевичу Дризену 1-му, чем-то напоминал поклон, отвешенный Американцем двумя годами ранее на Камчатке капитан-лейтенанту Ивану Фёдоровичу Крузенштерну.

Сергей Марин, получив толстовское послание, был им явно задет и написал скорый «Ответ», который начинался так:

Сократа ученик — друг всех Алцибиадов[311],Злодей ефрейторства, гонитель вахт парадов —Быв — гвардьи офицер, армейской, и матрос,Которого теперь рок в гарнизон занёс;Где живучи от всех мирских сует свободен…

Похоже, что Марин — в отличие от не находившего себе места графа Фёдора Толстого — видел в несуетной жизни известные достоинства. Впрочем, мы отвлеклись от помещённого в Зелёном альбоме текста — почитаем-ка его дальше, тем более что автор «Ответа» поспешил перейти в наступление:

Забыв печали все, фельдфебельшей доволен.Любя приятелей ты вспомни<л> Марина.Скажи однако ж мне какая сатана,Шепнула там тебе, что здесь я утешаюсь,И что в столице я как в масле сыр катаюсь,Что всё лелеет здесь, всё веселит меня,И что мне новой день милей прошедша дня.Ошибся граф! Когда настроив лирны струны,Воспел меня назвав ты баловнем фортуны;Или Толстой, кругом объехав белой свет,Не знаешь ты ещё что счастья в свете нет.Когда же ты его нашёл где за морями,То не скрывай сего пред верными друзьями.Скажи мне, где и как — и парусы поднявМы пустимся в моря с тобой любезный граф!И бури все презрев, презрев дожди, ненастье,За тридевять земель — пойдём искать мы шастье.Но пусть готовится к принятию нас флот;А между тем хочу писать к тебе в Нейшлот[312].

Остальные пятьдесят шесть стихов «Ответа»[313] были призваны убедить ставшего в позу графа Фёдора в том, что он жестоко ошибся. За время разлуки с другом Сергей Никифорович Марин ничуть не изменился («только стал потолще»), ведёт прежний «жизни род» и — самое главное — не обрёл пошлого земного счастья, достаточного для всякого узколобого «баловня фортуны».

Согласился ли Американец с замысловатыми аргументами штабс-капитана (вскоре ставшего флигель-адъютантом) или нет, мы не знаем, однако «бедняк» Фёдор Толстой, несомненно, был душевно рад доставленному осенью 1806 года в Нейшлот посланию. На какое-то, пусть и непродолжительное, время «Ответ» Сергея Марина взбодрил графа Фёдора, осатаневшего от гарнизонной тягомотины, абриса четырёх бастионов и застывших лесных пейзажей.

Однако потом тоска, нещадная нейшлотская кручина вновь, и надолго, полонила его душу.

Требуемых для полноценного существования нашего героя «рая» и «ада» в Нейшлоте не было, их там и не предвиделось.

Глаза Толстого, ещё недавно столь выразительные, безнадёжно потухли.

Только по ночам, в сумбурных красочных снах-воспоминаниях, он и жил.

По-видимому, никогда — ни до, ни после — граф Фёдор не оказывался в столь беспросветном положении.

По-настоящему выручить Американца из беды никакие доступные «фельдфебельши», никакие разлюбезные письма из Петербурга, рифмы, колоды карт и батареи бутылок, конечно, не могли. Это было по силам разве что внезапно налетевшей буре рока.