Гельмут Вельц - Солдаты, которых предали

– Все равно от своего мнения не откажусь! Надо видеть и другую сторону. Постепенно резервы иссякают. Может, это последняя попытка русских. В ставке это хорошо знают и наскребли все, что еще есть в тылу. Надо же когда-нибудь кончать войну! Как же иначе нам добиться этого, если только не уничтожить технику и живую силу противника, да так, чтобы из русских дух вон? Тогда они уймутся. А покончим с русскими, англичане одни тоже воевать не смогут. Тут и делу конец. Считаю, война продлится еще два, ну от силы три месяца. Ни в коем случае не больше!

– Да так долго она и не продлится! К рождеству спектакль кончится. Вернемся в Берлин, на конях, через Бранденбургские ворота, а за нами девчонки побегут! Вот будет праздник! – восклицает Франц.

Неужели оба они и в самом деле так думают? Как это понять? И имеет ли смысл спорить с ними сегодня? Может, все мы слишком много выпили? Но тут в разговор вступает Фидлер.

– Дай ему холодной воды! Поговорим разумно. Позади нас прорвались русские. Они с каждым днем продвигаются вперед. Наши войска все еще не подошли. И вот в такой момент вы с полным убеждением заявляете: к рождеству мы кончим войну! Ну, всерьез такие слова принимать никак нельзя. Война продлится еще так долго, что нам пятерым до конца ее не дожить. Мы все уже исчерпаны до предела. Убьют не завтра, так послезавтра. Вот мое мнение. А потому я не утруждаю себя мыслями о мире. Будет по-другому – тем лучше: что ж, приятный сюрприз!

После этой речи Фидлер подкрепляется грогом. Так много за один раз он не говорил уже несколько месяцев.

– И я тоже думаю, что конца войны нам не видать, – говорю я. – Но не потому, что до тех пор мы все будем убиты, а потому, что у нас. нет сил нанести русским нокаут. И у них, разумеется, тоже. Так что здесь, на Востоке, дело перейдет к затяжной позиционной войне. Я себе представляю так, что где-нибудь мы выстроим мощный Восточный вал и отойдем за него. Пусть тогда ломают себе зубы другие. Пусть каждый немец прослужит на Востоке два года. Это будет для нашей молодежи суровым воспитанием.

– А ты разве не хочешь посидеть здесь на зимних позициях, если придется?

– Ну нет, с нас хватит, мы заслужили немножечко отдыха. Вот, может, доктор останется здесь добровольно.

– И не подумаю! Я и так уже давно не был дома. Мои пациенты, верно, уж и так лечатся у других врачей. Какой-нибудь астматик – поучился года три-четыре и сумел уклониться от военной службы – отнимет у меня всю мою практику да еще и пациентов залечит до смерти. Я уже свыкся с мыслью, что мне придется начинать все сначала. Но из дома меня уж больше не выманить даже золотыми горами.

Франц все еще недоволен. Он ждет, пока кончит говорить доктор.

– Про одно только вы забыли, – восклицает он, про фюрера! Как ловко умел он до сих пор достигать своих целей. И всегда в подходящий момент. Я твердо убежден, что он справится и здесь, на Востоке. Русские в один прекрасный день спасуют. Подумайте о противоречии Англия-Россия! На этом можно нажить большой капитал.

Эти слова льют воду на мельницу Бергера. Он возбужденно поправляет роговые очки:

– Я тоже должен сказать: вы совершенно сбрасываете со счетов личность фюрера. А ведь все неразрывно связано с ним. Вспомните-ка: введение всеобщей воинской повинности, Австрия, Чехословакия, ось Берлин – Рим, пакт трех держав{23}, ликвидация безработицы! Разве этого мало? А потом война. Мы проходим триумфальным маршем по всей Европе. И теперь опускать головы? Весь мир завидует нам, что мы имеем такого человека. До тех пор пока он стоит во главе рейха, нам бояться нечего. Конечно, и он иногда допускает ошибки, оспаривать не могу. Он же не бог! Но в общем и целом дело всегда шло вперед.

– Бергер, – говорит Фидлер, – вы никак не усвоите, что здесь вы не редактор газеты! В течение многих лет вы повторяли в газете эти восхваления, а потом и сами поверили в них. Вы же сами до мельчайших подробностей видели, какой бред все это. Гигантские цели и жалкие кучки солдат, которых не хватает ни на фронте, ни в тылу. Этот человек зарвался. Что нам начальные успехи, если мы не можем удержать захваченное? И тут встает главный вопрос: а было ли вообще правильно начинать войну?

Теперь Бергер и Франц сообща обрушиваются на Фидлера:

– То есть как это «вообще правильно»? Это для них уже слишком. Да это же бунт! И такое говорит камрад! Причем хороший камрад. Не может быть! Не должно быть! о. Но он спокоен. Обвинения, нападки, слова о «жизненном пространстве» отскакивают от него как от стенки горох.

– Не судите с кондачка. Я вовсе не хочу с вами спорить. Просто поделился собственными мыслями. А если я не могу высказать их в этом кругу, то так и скажите. Я думал так же, как и вы, когда все началось в тридцать девятом. Но с тех пор приходилось проглатывать многое, что не дает мне покоя. Вот, к примеру, зимнее барахло, оно так и не поступило до сих пор, а ведь его наверняка носят интенданты где-нибудь в Киеве или Кракове. Мелкие неувязки, скажете вы. Ну, а если такие неувязки повторяются из года в год? Каждый год осенью нам объявляют: «Русские разбиты! " А зимой нам наподдают. И это называется хорошо командовать, Франц? А как было дело с безработицей? Не будем уж говорить об этом. Что вы думаете о разжаловании Гепнера? {24} Что скажете о бесчинствах СС? А ведь все это такие вещи, мимо которых пройти нельзя. Спросите-ка лучше нашего командира. У него за время отпуска глаза не только открылись, но и на лоб полезли.

Мне приходится занять определенную позицию. Пауль ищет поддержки, я должен прийти ему на помощь. Рассказываю о том, что поведал мне Роммингер. Францу и Бергеру приходится заткнуться, когда они узнают о том, что творится «наверху». Они не в состоянии представить себе это.

– И знаете ли, такую критику по адресу руководства я слышал не только в Виннице. По дороге домой и на родине мне приходилось слышать немало отрицательных высказываний, надо только уметь слушать. Теперь доверие уже не то, что три года назад. А в общем и целом все считают: мы еще уйдем с подбитым глазом! Заварили кашу, теперь приходится расхлебывать!

Для меня как командира интересно послушать, 'как расходятся мнения моих офицеров. Молодые – те явные оптимисты, для которых таких понятий, как «право», «мораль» и «свобода», почти не существует. Воспитание, полученное в «Гитлерюгенд», явно подорвало их способность самостоятельно мыслить. Их воодушевили высокопарными словами, а теперь они ожесточенно воюют, не сознавая, что же, собственно, написано на их знамени. Опьянение фразами стало методом воспитания и превратилось в нормальное духовное состояние целого поколения, а лозунги, преследующие вполне определенную цель, стали содержанием его жизни.