Анри Труайя - Николай II

Кстати, начиная с начала XX века зародилось новое эстетическое движение, волновавшее интеллектуальную среду. Молодые писатели отвернулись от филантропического пророчества и «серого человеческого пейзажа», характеризующего произведения их предшественников. Не то чтобы они были нечувствительны к народной нищете, которая была одной из излюбленных тем 1860—1890-х годов, но на первый план в их творчестве выходили индивидуализм и рафинированность. Они превозносили «искусство для искусства», что не исключало для некоторых из них мистического порыва. Имена Бодлера, Верлена, Малларме, Верхарна возносились до небес представителями этой школы, озабоченной совершенством формы. Бог с ним, с сюжетом, лишь бы удачной была звукопись! Великие русские символисты: Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Мережковский, Зинаида Гиппиус – упивались изящными гармониями. Что объединяло их, так это некий литературный импрессионизм, теории которого излагались на страницах журнала «Мир искусства», основанного Дягилевым в 1898-м и просуществовавшего до 1905 года.

Но уже заявляло о себе другое литературное поколение: Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, – стремившееся посредством поэзии проникнуть в тайну жизни. Некоторые из этих символистов – как, например, Мережковский – с самого начала посвятили себя проблемам религии и мечтали об обновлении церкви. В этом они сближались с философскими теориями Владимира Соловьева, который утверждал примат духовных ценностей.

Это движение быстро распространилось и на область изящных искусств. Творчество молодых русских художников: Валентина Серова, Исаака Левитана, – вдохновлявшихся французскими импрессионистами, развивалось как негативная реакция на реалистические сцены и картины крестьянской жизни. Даже старых мастеров – таких, как Репин и Суриков, – и тех затронула эта тенденция фиксировать на полотне ощущения, не прибегая к помощи организующего мышления. Московские меценаты покупали шедевры импрессионистов, презираемых во Франции. Богатейший промышленник Мамонтов содержал на свои средства оперу, декорации которой писали Коровин, Врубель и Васнецов; с ее сцены звучал голос Шаляпина. Благодаря субсидиям негоцианта Морозова Константин Станиславский основал Московский художественный театр, совершивший переворот в концепции своих современников, выведя на сцену простоту и суровость правдоподобия.

Но, как это ни любопытно, ответом на это увлечение чистым искусством, отстраненным от социальных забот, явилось все большее возрастание в публике обеспокоенности о будущем страны. Эстетизм не только не затушевывал озабоченности о завтрашнем дне, но, напротив, растревоживал ее. Интеллигенция с равным вниманием относилась как к новым тенденциям в искусстве, так и к новым тенденциям в политике. Студенты агитировали по всякому поводу, земства, выходя за рамки своей компетенции, выступали за обязательное народное образование, отмену телесных наказаний, рост справедливости и свобод. Наиболее отважные из этих собраний даже создали за рубежом нелегальный журнал «Освобождение», печатавшийся в Штутгарте, затем в Париже; его редактор – Петр Струве, прежде «легальный марксист», затем перешедший к куда более умеренным доктринам. Этот журнал, проникавший в Россию окольными путями, вскоре стал настольным чтением всех тех, кто ждал перемен, без загвоздок. Тайная организация, объединявшая земских деятелей, студентов, писателей, университетских профессоров, основанная в России в 1903 г., взяла название «Союза за освобождение». Отвергая принцип «классовой борьбы», эти мужчины и женщины видели спасение не в ниспровержении царизма, но в разумном ограничении самодержавия конституционной демократией. Именно из этого союза два года спустя возникнет партия «конституционных демократов», или кадетов.

Истинные революционеры считали смехотворной эту оппозицию благовоспитанных людей. Они косо смотрели на интеллектуалов, впитавших в себя утопии «всеобщего братства», и были убеждены, что только трудящиеся классы могут путем насильственного вмешательства устранить ненавистный режим. Проникнувшись теориями Карла Маркса, они пророчили, что развитие индустриального капитализма автоматически приведет к социальному взрыву. Этим они отличались от своих предшественников – народников, которые отводили роль армии освобождения крестьянской массе. В настоящее время становилось очевидным, что эту миссию должен взять на себя рабочий пролетариат. Необыкновенный взлет экономики России не повлек за собою повышения уровня жизни заводских рабочих, численность которых перевалила к началу века за три миллиона. Этот люд, пришедший из деревни, концентрировался в пригородах крупных городов. При каждой фабрике строились огромные, серые и мрачные здания-казармы, где скученно обитала рабочая сила. Несколько семей снимали одну крохотную комнату-каморку, отгораживаясь друг от друга лишь занавесками из тряпок. Кровати стояли вплотную друг к другу. Обитатели – мужчины, женщины, дети – делили друг с другом сны, любовные отношения, недуги, ссоры и примирения. Порою рабочий, отправляясь в ночную смену, уступал за пятак койку своему товарищу, так что койки не пустовали ни днем, ни ночью – и тем не менее обитателям каморок еще завидовали обитатели ночлежек, где нары громоздились друг над другом и не было вообще никаких перегородок! Убогое жилище, бедное питание, грошовое жалованье, отсутствие защиты от произвола фабрикантов – все это превращало пролетариат в превосходную почву для пропаганды подрывных идей. В точном соответствии с предвидением Карла Маркса, по мере того, как возрастает материальное благосостояние страны, в тени вызревает сила, которая ее разрушит. Чем больше продвигается Россия по пути прогресса, тем больше она строит заводов; чем больше она строит заводов, тем больше ей требуется рабочих; чем больше ей требуется рабочих, тем более будет возрастать число недовольных.

Со своей стороны крестьянство, насчитывающее 80 процентов населения, роптало на обнищание, вызванное распределением земель не в его пользу. На 139 миллионов десятин общинных земель приходилось 101 млн. частновладельческих, большая часть из которых находилась в руках дворян. Эта диспропорция между владениями господ и крестьян казалась этим последним все более нетерпимой. После долгих веков обскурантизма и повиновения мужики неосознанно потянулись за рабочими в их стачечной борьбе. Сельские бунты потрясли Полтавскую и Харьковскую губернии. Крестьяне грабили помещичьи хозяйства, поджигали усадьбы. Мятежи были жестоко подавлены – порядок наведен, но это не успокоило умы людей. В речи перед старейшинами сельских общин Курской губернии царь, вспоминая о мятежах в Полтавской и Харьковской губерниях, заявил, что «виновные понесут заслуженное наказание, и начальство сумеет, я уверен, не допустить на будущее подобных беспорядков». Государь по-отечески напомнил, что «богатеют не захватами чужого добра, а от честного труда».[79] Эти слова не убедили никого.