Подкова на счастье - Антон Юртовой
Посадки подсолнухов также надо было воспринимать как обязательные. Семечками не только забавлялись и пытались морить голод. Часть их шла на продажу, куда-нибудь в райцентр или ещё далее. Солидные издержки при этом не останавливали, ведь деньги, хотя бы и совсем малые, в семьях могли считаться настоящим сокровищем. Также не исключалось получение подсолнечного масла с использованием давильни где-то вне своего села.
Одной семье, ввиду скромного запаса сырья, идти на это не представлялось выгодным. Объединялись несколько огородников. Ценилось и масло, и остающийся жмых, называемый у нас макухой. От неё, от макухи, только что привезённой из-под давильни, шёл тонкий пряный запах масла и чего-то сладкого; была она и на вкус достаточно приемлема; дети её уминали за обе щёки. Мне пришлось попробовать её лишь однажды: семья не участвовала в кооперации, и с нами лакомством поделилась одна из соседок.
Лущить поспевавшие семечки из приносимых с огорода шляпок – на это тоже требовалось время, да и поторопиться не мешало, поскольку «инициативу» могли перехватить птицы, охочие до этого корма, особенно в преддверии их перелёта.
Выбитые из шляпок семечки тщательно просушивались попеременно в тени или под солнцем, а затем провеивались на ветру. Эту ответственную операцию брали на себя обычно хозяйки, и им же следовало жарить уже просеянные полновесные зёрна – дабы кто-нибудь из общи́ны не мог сказать, что семечки из той или иной избы – не как у всех.
Из того, что припасалось к зиме, я хотел бы ещё отметить лук и чеснок. Головки лука с оставленными при них подсохшими стеблями сплетали в «косы» и развешивали на сохранение по стенам. Чесночные головки от стеблей отделялись; их складывали куда-нибудь, где бо́льше тени, в один слой, например, под кроватью…
Также немало стараний требовало выращивание табака и приготовление из него посе́чки. Под это растение отводилась небольшая грядочка на задах избы. За отсутствием отца выращивание табака не прекращалось: а вдруг он вернётся!
Стебли при их выросте увешивались массивными широкими листьями, и когда табак цвёл, с грядки несло неповторимым насыщенным сладковатым запахом, от которого быстро могла закружиться голова. Цветки в определённый момент роста подщипывались – так обеспечивалась нужная крепость самосада.
Подвяливание и просушка стеблей с листьями, в тени или под солнцем – эти манипуляции требовали особых знаний и навыков. Мама владела ими вполне, да и из нас, детей, кое-кто, я в том числе, успели хотя бы в малости их перенять. Стебли с неотделёнными от них листьями, выдержанные в соответствии с необходимыми требованиями, могли долго храниться где-то под тряпьём. Готовить из них посе́чку не торопились.
Также не торопились пробовать её в раскурах. В других семьях бывало по-всякому, что же касалось нашей, то к самосаду, как средству дразнить дымом лёгкие, не проявлял интереса даже самый старший наш брат, обретавшийся бо́льшей частью вне дома; это его воздержание заслуживало особой похвалы, тем более, что он находился в интернате, где приобщение к табаку среди подростков мальчишек могло считаться повальным.
У женщин, начиная с девичества, самосад ни в каком виде спросом не пользовался. Это было чертой деревенской жизни, когда раскур в женской среде осуждался с особым пристрастием. Если говорить о маме, то даже в самые тяжёлые, в отчаянные минуты горечи и страдания позволить себе хотя бы одну затяжку из цигарки она не могла, не видя в том достаточного средства успокоить себя. Не шёл самосад и на продажу, как предназначенный в охраняемый ожиданием, строгий запас, – для отца, на случай его возвращения…
В своём наполнении, от внутренних стен до крыльца или – входного порога, изба имела те особенности и специфические запахи, какие, в соответствии с очередным сезоном были присущи ей самой и её многочисленным, живущим в ней обитателям, и находившимся тут предметам – дарам ли от природы, как её украшениям, или – с огорода, внесённым сюда для сохранения или уже как вовлечённые в процесс приготовления и употребления – членами ли семьи или представителями домашней живности.
Изо всех запахов, какие здесь возникали, мне казались неповторимыми любые, но, конечно, памятью особенно тщательно фиксировались те, какие исходили из приготовленных яств, и в первую очередь из тех, которые задвигались в жар или только в «дух» истопленной пе́чи и дразнили аппетит, дававшие о себе знать уже, бывало, и оттуда, как, например, борщ на молодой крапиве или на ква́шеной капусте, приправляемый свежей курятиной, когда в пе́чи ему полагалось выстояться; будучи же оттуда изъят и когда с чугунка снималась прикрывавшая его крышка, он буквально истрёпывал запахом терпение любого, будто какою глыбою приникая к обонянию и чуть ли не к самим сердцам усевшихся за столом, пока наконец блюдо не разли́то по чашкам, но – запах и после окончания трапезы никак не может сойти на нет, распространённый по всей избе, а когда из-за жары открываются се́нные двери и створки окон, то и – снаружи её, да не может он отстать, кажется, и от чугунка, пусть уже и пустого, даже, прополощенного и выставленного на поло́к для просушки…
Я уж не говорю о чём-то сугубо мясном, а, стало быть, возможном только где-то в холодном сезоне. Что-то истлевшее на своём жире на протвине буквально терзало ноздри своей неустранимой, настойчивой пахучестью, и только то, что к нему недоставало хлеба, что обходиться с ним, совмещать его приходилось с капустой, варёной картошкой или, в лучшем случае, с кашей из кукурузной крупы, только это несколько убавляло восторга и сладкого чувства удовлетворения при его неудержимом, жадном каком-то употреблении, часто с завистью к сидящему рядом или напротив, успевшему принять чуть больше твоего…
