Карина Добротворская - Блокадные девочки

И еще архитектор Владимир Гаврилов любопытно размышлял о том, что в блокаду выживали коммунальными квартирами и что интеллигенция в отдельных квартирах умирала быстрее.

Я прочла «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. Как ни странно, впервые. В Питере в моем школьном детстве ее не было. В Москве она вышла – с купюрами – в 1979 году, а в Ленинграде только пять лет спустя, в 1984-м. Мне было тогда восемнадцать лет, я по уши нырнула в любовь и ничего не хотела знать о других, блокадных, страстях.

«Блокадную книгу» многие ругают за полуправду или за украшательство блокады. Ерунда. Блестящая книга, и все, что важно сказать о блокаде, в ней сказано – причем разными человеческими голосами и с разных точек зрения. А что не сказано – читается между строк. Гранин недавно написал «Запретную главу», где рассказал, что они убрали из «Блокадной книги» воспоминания о людоедстве, мародерстве, карточках, властях, Жданове, бане и главу «Ленинградское дело». Про людоедство они писать не могли, но в главе «Братья меньшие», посвященной домашним животным, вплотную к этому подобрались. И сказали там главное – про «пределы человеческие». Сказали на примере животных, потому что про людей писать не могли. Но сказали почти все.

Что больше всего запомнила из «Блокадной книги»? Что мужчины умирали быстрее. Что у блокадников была «сновидческая» слабость, когда невозможно закричать или поднять ногу. Что первая бомбежка Ленинграда была 6 сентября, а Бадаевские склады бомбили 8-го, но в головах людей эти даты слились в одну. Что в блокадных дневниках пожар Бадаевских складов почти не встречается, что значение этого пожара осознали (вернее придумали и мифологизировали) позже. Что смерть на улице была тихим незаметным переходом за край голода. Что блокадная походка была с наклоном вперед, будто против ветра. Что блокада для многих стала осмысленной целью жизни, свободой. Что смерть превратилась в форму обеспечения живых – покойников не регистрировали, чтобы оставались карточки. Что выживали те, кто больше двигались, несмотря на то, что они тратили больше энергии, а значит, и больше калорий. Что патриотизм имел пагубные последствия, потому что многие отказывались уезжать из Ленинграда. Что смерть близких не доходила до сердца, потому что срабатывала защитная система организма. Что помыслы постепенно сужались до еды, тепла, физиологии. Что шло приближение к черте, за которой мог наступить распад психики. Что голубое плюшевое одеяло, в которое завернут труп на саночках, могло вызвать шок у человека, уже привыкшего к трупам, потому что делало этот труп чем-то персональным. А еще меня поразил фрагмент про смерть слона в зоопарке, хотя мне многие про это рассказывали – особенно про то, как страшно он кричал, раненый. В Ленинграде был один слон и в него попала бомба. Так что теория вероятности (один трехмиллионный шанс быть убитым) была здесь полностью посрамлена. Как и множество других теорий, впрочем.

Андрей Курилкин, владелец «Нового издательства», тот самый, который издал книгу Примо Леви и диалоги о балете Гаевского и Гершензона, заинтересовался моим туманным блокадным проектом и готов обсудить издание книжки. Мы встретились на террасе ресторана Piccolino около моего дома на Петровском бульваре. Я долго изучала меню и выспрашивала, что наименее жирное. В итоге заказала сибаса на пару с овощами, он – просто чайник чая: «Я не голодный на самом деле». (Господи, почему я всегда голодная? Даже когда совсем не хочу есть.)

Курилкин оказался на удивление молодым и открытым самым некоммерческим поворотам блокадной темы. Никаких особых пожеланий у него нет. Монологи старых блокадниц? Хорошо. Диалоги? Еще лучше. Мои мысли на заданную тему? Прекрасно. А может быть, и то и другое? Замечательно. Такая свобода меня пугает – я ведь отлично знаю, насколько проще писать и придумывать в заданных рамках. Но сейчас мне кажется, что все легко и быстро получится. Вот прямо за три-четыре месяца возьму и сделаю. Курилкин немного удивлен моему оптимизму, но вежливо кивает и на прощание дарит мне сборник «Память о блокаде», который он издал пару лет назад. Дома открываю книжку и немедленно расстраиваюсь. Кажется, мою работу за меня уже сделали. Интервью с блокадниками – живые, тонкие, не купированные и не отредактированные, при этом с детальными академическими комментариями, с интервьюерами-историками, остающимися за кадром. Могу ли я так корректно и так скромно уходить в этих беседах в тень? Я ведь не настоящий историк. Но ведь это и моя блокада? И будет ли чудовищной наглостью делать книжку о блокаде про себя?

Как всегда самое интересное в таких воспоминаниях – детали. Обстрел страшнее бомбежки, потому что начинается неожиданно. Заледеневшую воду рубят топором, чтобы положить ее в кастрюлю. Кадры из «Александра Невского», где немцы в Пскове бросают младенцев в костер, воспринимаются как хроникальные. К встрече Нового года елку рисуют на обоях акварельными красками, а к ней гвоздями прикрепляют настоящие игрушки. (Я несколько раз слышала, а потом где-то читала, что некоторые рисовали еду на тарелках.) Растянутое время: все в блокаду становится очень медленным, как в рапиде. И глаголы используются растянутого времени.

Сухарики в Ленинграде до сих пор режутся на маленькие квадратики – как в блокаду. (У нас дома их тоже резали на квадратики, но я никогда не думала, что где-то их режут по-другому. Эти соленые черные сухарики – мое любимое детское лакомство. Однажды лет в восемь я попыталась сделать их сама, включила духовку, зачиталась чем-то и сожгла хлебные квадратики до черных угольков.)

Любопытный рассказ верующей блокадницы, которая воспринимает блокаду как посланное Богом испытание. Для верующих важна не тема борьбы с врагом (фашистом), а тема борьбы с собой (темным в душе). И там же близкая мне мысль о том, что память о блокаде заменила в городе религию. Официальная идеология отстаивала в теме блокады героизм и подвиг. Память сохраняла трагизм и страдание. Гранин и Адамович первыми сказали о том, что настоящая история блокады – в частных дневниках и воспоминаниях, потому что вся официальная история лжива. Для ленинградцев блокада – это история семьи. Гранин, кстати, утверждал, что женщины про блокаду рассказывают куда лучше мужчин и что каждый их десятый рассказ – почти гениален. Может, просто мужчин в десять раз меньше выжило?

Я часто думаю, что в блокаду сменилось понятие сильного пола. Слабым полом стали мужчины, которые быстрее сдавались и умирали. Тому есть физиологические объяснения (у них больше мышечной массы, которую они быстрее теряют), но есть и более сложные – женщины способны легче приспособиться к страданию, лучше умеют выживать. Маленькие мальчики тоже умирали быстрее маленьких девочек. Мужчины чаще всего не могли удержаться, чтобы не съесть весь паек сразу, а женщины могли делить кусок хлеба на три части и выдавать себе и детям еду по часам.