Кому же верить? Правда и ложь о захоронении Царской Семьи - Андрей Кириллович Голицын
А уже в нынешний век прокурор-криминалист к этому «творческому содружеству» добавил некоторые подробности, введя в круг ранее известных лиц новый персонаж, каковым явился сам «Всероссийский староста»[12], которому якобы понадобились «данные о расстреле». Понятно, что только Покровскому, «главному архивариусу и хранителю партийных тайн», «может довериться» Калинин. «У кого можно было получить исчерпывающую информацию?» – задаёт вопрос Соловьёв и сам же себе отвечает: «У Юровского». «Вполне естественно, – пишет далее Соловьёв, – что Покровский побеседовал с Юровским (по требованию Калинина? – А.Г.) и записал его рассказ. Потом запись перепечатали на пишущей машинке, и Покровский дал её прочитать Юровскому. И Покровский и Юровский заметили некоторые погрешности в машинописном тексте и выправили их».
Если бы сие написал Радзинский, то с него, как говорится, и спросу нет, он профессиональный драматург и, естественно, может в своих сочинениях прибегать к домыслам, но вот ремесло представителя Генеральной прокуратуры таких вольностей не допускает. А Соловьёв весь этот сюжет выдумал и в нарушение юридической обстоятельности свою беллетристическую фантазию предлагает рассматривать как исторически достоверный факт. Он же никак не объясняет, почему вдруг Покровский взялся записывать за Юровским его повествование о расправе над Царской Семьёй через несколько лет после самого события. Да и представить Покровского в роли стенографиста смешно. Не та фигура. Для Покровского чекист Юровский мелкая сошка. Если бы ему для каких-то его профессиональных или политических дел понадобилось опросить Юровского и снять с него показания, то он поручил бы это сделать кому-то из своих подчинённых. Личного интереса у Покровского к екатеринбургскому злодеянию не было, об этом никаких свидетельств не существует. Это Радзинский «очень эффектный сюжет», пропустив через фильтр авторского воображения, использовал для своей романтической драмы.
Покровский – государственный деятель, и проблемы он решал «государственной важности». И всё же он собственноручно составляет весь текст, но не от имени Юровского, а для Юровского, он не подделывается под Юровского, не пишет от его лица, а называет его «комендантом», подчёркивая этим лишь свою кураторскую роль. Покровскому нужна не «исповедь палача», а политический документ для дальнейшего употребления. Он создавал инструкцию, где чётко была определена последовательность всех действий, что потом Юровский и все участники расстрела и похорон будут слепо повторять. Именно поэтому все они часто противоречат друг другу и то, что происходило на самом деле, путают с тем, что надо было говорить «по предписанию».
Не случайно «Записка» составляется не непосредственно после совершённого злодейства, не тогда, когда Юровский с документами и вещественными подтверждениями (имеются в виду царские драгоценности) появился в Москве для отчёта, а несколькими годами спустя, то есть тогда, когда в том появилась надобность. Смешно полагать, что Юровский, с убогим багажом знаний, полученных в еврейской школе при синагоге, понадобился в качестве «соавтора» историку Покровскому. Не исключено, конечно, что он с Юровским виделся, когда тот, покинув Екатеринбург, перебрался в
Москву и потребовал от него отчёта обо всём, что и как произошло с узниками дома Ипатьева, а может быть, действительно поручил сие кому-то из своего аппарата. Но вполне мог Покровский получить нужные ему сведения и от Филиппа Голощёкина, который, во-первых, по своей партийной принадлежности более соответствовал уровню члена ВЦИКа, а во-вторых, и сам был не только непосредственным участником всех екатеринбургских событий с первых же дней появления Царской Семьи в доме Ипатьева, но и одним из тех, кто имел отношение к принятию решения в их судьбе, непосредственно согласовывая в Кремле все вопросы «деликатного» свойства. В ту трагическую ночь, 17 июля, он бродил возле Ипатьевского особняка, прислушиваясь к звукам, оттуда доносящимся, и появился внутри, когда экзекуция была закончена и шум выстрелов затих, а уже на следующий день Голощёкин отправился на рудник и провёл там всю ночь. С ним Покровский мог даже обсуждать саму фабулу своего сочинения и по каким-то деталям пользоваться его советами.
Правда, в данном случае не столь важно, каким источником воспользовался Покровский. Ему «рассказ главного исполнителя» нужен был как отправной материал. Он создавал политический сценарий, с кинематографическими эпизодами, написанный в этом смысле очень профессионально и литературно грамотно, что отметил Буранов. Скорее всего, то было решение самых верховных сфер большевистской власти. Время к тому побуждало. Гражданская война практически закончилась. О «похабном мире» уже давно забыли, Колчак расстрелян, барон Врангель покинул Крым. Советская власть утвердилась на большей части территорий бывшей Российской империи. Большевизм праздновал победу. На международную арену выходило новое государство, которому предстояло вступить на стезю дипломатических взаимоотношений с буржуазным миром.
Это обстоятельство обязывало отвечать на вопросы, которые этот мир волновали. Убийство Царской Семьи к тому времени обросло страшными подробностями. С лёгкой руки Вильтона, особенно когда вышел русский перевод его книги, распространялись жуткие слухи о каббалистических письменах в подвале дома Ипатьева и о кровавом шабаше в урочище Четырёх Братьев. Пресса широко растиражировала рассказ Войкова о «массе человеческих обрубков». Для молодой советской власти появление с таким багажом на европейском небосклоне было крайне нежелательно, тем более что возникали неприятные вопросы о судьбе «немецких принцесс», на которые стало необходимым давать вразумительные ответы (Приложение 7). Приходилось изворачиваться, врать.
Покровскому поручают сформулировать, естественно, для внешнего использования, более благообразную картину расстрела Царской Семьи, введя её в рамки хоть и жестокие, но объяснимые с точки зрения военной ситуации. Нужно было убедить мир, что на руднике никаких раздирающих душу сцен не происходило, что тела расстрелянных вывезли за пределы города и предали без всякого глумления земле. И главное, что могила Романовых существует. На том весь сценарий Покровского и завязан. Покровский ловко переплёл реальные события с собственными измышлениями, но легенду свою он слагал на сведениях, которые ему были доступны в то конкретное время. Тогда он вряд ли предполагал, что через несколько лет появится книга Соколова, написанная на базе протокольных документов следствия, допросов свидетелей и лиц, непосредственно имеющих отношение к убийству, на основании изучения вещественного материала, обнаруженного на месте совершённого преступления.
Уничижительную характеристику Покровскому дал в своих «Записках» академик Ю.В. Готье: «Покровский, – написал он, – специфическое соединение разврата и бандитизма с тупым доктринёрством».
По «Записке» Покровского, события развивались следующим образом. Коменданту, то есть Юровскому, было поручено «привести приговор в
