Протоиерей Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы
Мы знаем, что Толстой не внял просьбе, содержащейся в этом письме. А жаль. В нем умирающий Тургенев с глубокой интуицией улавливает суть метаморфозы, произошедшей с Толстым. Последний совершает преступное отречение – от Божественного дара, которым он был наделен. Этот дар «оттуда», по меткому выражению Тургенева (Достоевский сказал бы – «из миров иных»). Отторгая его, писатель совершает дело, которое в Евангелии названо «хулой на Духа Святого» – это сознательное противление Богу, богоборчество, клевета на Бога. И не случайно именно об этом грехе Христос говорит, что он не будет прощен никогда – ни в этом веке, ни в будущем. Восстание против государства или даже Церкви – это грехи, которые могут найти рациональное объяснение. Но бунт против своего естества, против того, что сам Толстой называл художеством, то есть восстание против художественной правды как проявления божественного порядка было для писателя началом конца, дурной бесконечностью бесплодных поисков и вечным голодом.
Теперь следует несколько слов сказать об истории появления религиозно-философских трактатов Л. Толстого. Сейчас нам известно, что в ноябре 1879 г. он работал над большим сочинением, которое не имеет названия и до сих пор полностью не опубликовано. Это рукопись объемом в 106 листов, разбитая на пять глав, она хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого на Пречистенке. Именно из этого сочинения родились все последующие философские трактаты писателя. В первую очередь это «Исповедь», а также сочинение, посвященное критике православного догматического богословия митрополита Макария (Булгакова).
О догматике владыки Макария следует сказать подробнее. В 1847 г. вышел отдельной книгой курс его лекций «Введение в православное богословие» – сначала введение в систему богословия, а в 1849 г. стала издаваться сама «система», и это издание продолжалось на протяжении пяти лет. Владыка Макарий действительно проделал колоссальную работу. Его «Православно-догматическое богословие» было первым сочинением на русском языке такого масштаба. В «Догматике» был собран огромный, богатый и строго систематизированный материал, источниками которого стали в первую очередь западные богословские компендиумы – издания творений святых отцов, комментарии к Библии и Новому Завету, симфонии библейских текстов, справочники, научные индексы (указатели) и т. д.
В первой половине XIX века, когда появился труд владыки Макария, качественные научные издания такого масштаба могли создаваться только в Европе, в недрах католических и протестантских школ, и использование этих источников было совершенно неизбежно. Русская богословская школа была слишком молода, поэтому искушение использовать уже имеющиеся наработки было сильным и труднопреодолимым.
Это обстоятельство и наложило очень заметный отпечаток на догматическую систему, которая подверглась такой ожесточенной критике со стороны Л. Толстого. Правда, эта критика носит какой-то уж слишком пристрастный характер. Не хочу превращать свою книгу в богословский трактат, но замечу, что вопреки мнению некоторых современных авторов, пишущих о Толстом, глубоких аргументов против православного вероучения в труде писателя мы не найдем, ибо его главный аргумент носит эмоционально-художественную окраску и заключается в том, что современный образованный человек «во все это» верить просто не может[112].
Я сам не хотел бы оставаться голословным и хочу привести только один очень яркий пример. Лев Толстой со всей силой своего писательского дара обрушивается на догмат о Святой Троице. В этом догмате его не устраивает все: и Лица, и их единство, и все попытки православного богословия описать образ соединения трех ипостасей в Троице. Толстого не устраивает то обстоятельство, что православное богословие, с его точки зрения, якобы пытается уже две тысячи лет обмануть христиан, заставляя их верить в то, во что верить невозможно.
Главное, что его не устраивает, сводится им к простой формуле: три никогда не будет равно одному. Толстому требуется совершено точное определение, Кто есть Бог, что такое Лицо Божие, что означает единосущие Лиц и т. д. Писатель хотел бы, чтобы православная догматика превратилась в школьный учебник математики, в котором из ясных рассудку аксиом выводятся очевидные теоремы, делающие понятие «Бог» простым и понятным. Вот как заключает Толстой свои филиппики против центрального христианского догмата: «Подлежащее – 1, сказуемое – 3. Это можно постигнуть. Если же подлежащее 1 Бог и сказуемое 3 Бога, то по законам разума противоречие то же самое. Если же когда введено понятие Бог, то 1 может быть равно 3, то, прежде чем будет неразумно судить о том, чего не постигаем, будет неразумно говорить то, чего не постигаем. А с этого-то и начинается. И эти, по признанию богословия, неразумные слова говорит высший разум и высшая благость в ответ на отчаянные мольбы своих детей, ищущих истины» (23, 118–119). Мистификация Толстого здесь налицо: он обвиняет богословие в том, что оно вводит троебожие и утверждает равенство трех богов одному. Но православное богословие так же от этого далеко, как граф Толстой, пишущий эти строки, далек от стремления улететь на Марс.
Заметим при этом, что методом своего любимого «остранения» Толстой прочитывает православную догматику глазами маленького мальчика и в недоумении призывает окружающих воскликнуть вместе с ним: «Да ведь это бессмыслица!»
Остранение – термин, введенный в литературоведение советским исследователем В. Б. Шкловским. Так Шкловский обозначил литературный прием Л. Н. Толстого, использованный впервые в «Войне и мире», когда предмет или действие описываются как бы со стороны, рассматриваются, а не узнаются, воспринимаются, как увиденные в первый раз и поэтому не называются по имени. Бертольд Брехт передал это слово немецким эквивалентом «die Verfremdung», который правильнее перевести не как «отчуждение», а как «очуждение».
Этот метод Толстой будет использовать часто. Вспомним описание театрального действия в «Войне и мире», вспомним описание литургии в «Воскресении». И вот теперь описание православного догмата. Прием очень эффектный: маленький мальчик видит театр, литургию, читает незнакомый текст в академическом учебнике православной догматики – и Толстой призывает нас, взрослых, увидеть все такими же глазами.
Но, к сожалению, критикуя «метод» Толстого, мы должны признать и тот факт, что «Догматика» митрополита Макария имеет многие черты схоластики. Это произведение изначально не было самостоятельным, оригинальным и творческим, оно задумана именно как энциклопедия богословских знаний, которая будет облегчать работу богословов и позволит им быстро найти и сопоставить нужные тексты. Однако в таком подходе содержалась большая опасность, о которой пишет протоиерей Г. Флоровский: «Он словно и не подозревает, что эти тексты и свидетельства нужно возвести к живому догматическому созерцанию, к опыту духовной жизни»[113]. По мнению протоиерея Г. Флоровского, в работе владыки Макария полностью отсутствует богословская смелость и пытливость, живое чувство связи догматического опыта Церкви с духовным опытом жизни, которое так характерно для А. С. Хомякова или Ю. Ф. Самарина. Это своеобразный богословский бюрократизм в стиле Н. А. Протасова, знаменитого обер-прокурора эпохи императора Николая I.
«В его догматике недостает именно “церковности”. Он имеет дело с текстами, даже не со свидетельствами, не с истинами. Потому так безжизненно и неубедительно его изложение, внутренне неубедительно. Это – одни ответы без вопросов, – потому они и не отвечают, что ни о чем не спрашивается <…> Именно поэтому Макарий всего больше и подошел к стилю Протасовской эпохи. Он был богослов-бюрократ. Его “догматика” есть типический продукт Николаевской эпохи <…> Догматика Макария была устарелой уже при самом ее появлении в свет, она отставала и от потребностей, и от возможностей русского богословского сознания. Не могла она удовлетворить и ревнителей духовной жизни, воспитанных в аскетических понятиях или традициях. С “Добротолюбием” Макариевское богословие диссонирует не меньше, чем с философией”.
Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 222–223.Такой подход создает видимость объективности, академической и исследовательской отстраненности, однако именно эта отстраненность и содержала в себе большую ловушку. Дело в том, что сейчас, в первой четверти XXI века, после пережитых ужасов века предыдущего, совершенно не случайно появляется феномен, который уже получил название «богословие родительного падежа». Уже есть богословие культуры, искусства, богословие театра, богословие спорта, богословие политических кризисов (в частности, «богословие Майдана») и проч.
