Всеволод Иванов - Рассудку вопреки (вариант первых глав романа Мы идём в Индию)

Странствования последнего лета в значительной степени уверили меня в том, что рулём жизни правит только разум.

Алёша Жулистов был моложе меня года на три. Он никогда не покидал Кургана. Но уверен, что если бы Алёша был в десять раз старше меня и путешествовал в десять раз больше, он всё равно, наверное, утверждал бы, что, да, возможно, у руля стоит разум, но всё же главным капитаном, который ведёт корабль жизни, является случай!

Алёша восхищался всяким случаем, подвертывавшимся ему. Только называл он его более вульгарно, чем я, — «фарт». Он радовался и хорошему случаю, когда, скажем, выигрывал в «очко» десять рублей, и плохому, когда, скажем, хулиганы в темноте, приняв его за другого, избивали до потери сознания. Из этого вы поймёте, что наши воззрения на жизнь были противоположны. И однако же мы дружили. Я нуждался в слушателях, которым непрестанно рассказывал бы о подвигах разума. Он рисовал мне необыкновенные случаи, происходившие в Кургане и в его окрестностях. Впрочем, я скоро убедился, что Алёша умеет не только подчиняться случаю, но и управлять им. Вернее сказать, он отлично придумывал нужные ему случаи.

Мне подвернулась, к счастью, сверхурочная работа: годовой отчёт Курганской городской управы. В три-четыре недели заработаю на железнодорожный билет себе и Нубии. День и ночь набирал я бесконечные цифры, выставляя и выравнивая их между медными линейками. Глаза слипались. Покачивало. В обед засыпал на полчаса. Будили. Просыпался со свинцовой головой, сухим ртом, резью в глазах. И опять выкладывал литеры в версталку, забивал шпации, шпоны.

Однажды на рассвете я подходил к дому Марцинкевича, когда извозчик тоже возвращался с ночной работы. Вследствие этого, полагаю, мы настроились друг к другу очень благожелательно.

Ах, друзья мои! Расчёт, а не благожелательность должны вести нас по путям сватовства, брака, семейной жизни вообще. Подчинись бы мы расчету, мне, наверное, не пришлось бы испытать те тяжкие и сложные приключения в казахских степях, которые я вскоре испытал. По расчетам, мне следовало бы посвататься к Зосе и оставаться в Кургане, а Марцинкевичу не ловить журавля в небе. Но…

Свесив с козел усатую голову, запорошенную инеем, Марцинкевич сказал сиплым голосом:

— А вдруг, пока вы тут буковки складываете, ваш дядя умрёт и оставил наследство другому?

— Я еду не за наследством!

— Вы-то едете не за наследством, но дядя ваш, пан Всеволод, ждёт вас как наследника.

— Уж будто бы так!

— Так, так! Я знаю это из первых рук: от Алёши Жулистова. Он читал восемнадцать писем вашего дяди, пан Всеволод. Он от волнения не спит уже неделю. Пожалейте вашего дядю, пан Всеволод, и пожалейте пана Алёшку. И вот ещё, пан Всеволод. Одна из племянниц, уж не буду говорить какая, сами догадывайтесь, любит вас. Ей куда приятней выйти за богатого человека! Ого! Откроем не мелочную лавочку, а целый магазин! Возьмите у меня деньги — и быстрей к дяде! Женитесь- посчитаем в счёт приданого. Раздумаете — вернёте.

Когда на железнодорожной станции я прощался с племянницами извозчика, меня мучило раздумье. Которую же из них поцеловать? Естественно, что та, которую я поцелую, будет считать себя моей невестой. И я поцеловал их обеих. Они ответили мне с одинаковым жаром. На которой, однако же, жениться?!

Всюду: перед вокзалом, в самом вокзале, на перроне, в вагонах, между вагонами толкались, кричали, ругались мужики, бабы, навьюченные узлами, ящиками, вёдрами, окружённые детьми, старухами и стариками. Откуда они? Куда?

Мне не до расспросов. Я усаживал в вагон для скота Нубию. Именно усаживал, так как она усиленно стремилась к полу вагона той частью своего тела, на которой помёщается хвост. Пробегавшие мужики смотрели на мои усилия спокойно. Будь насмешки, я бы пересилил их, гордясь своей привязанностью к Нубии: «Индусы — и букашки не раздавят, а смотри-ка, сколько их на ней и в ней, а я не давлю». Тяжелее слышать спокойные рассуждения, сквозь которые чувствуется не столько ирония, сколько удивление.

— Эка животина: через кожу скелет видно.

— Сало и мясо вынули, ну а кожу и кости оставили.

— Она и вертит головой: сама в себя не верит.

— Робятушки, да она ведь с того света.

— Из аду. На ней грешников возили, да и те забастовали.

Племянницы Марцинкевича, явно пересиливая себя, погладили Нубию по грязной спутанной гриве и даже почесали за ухом, всегда выпачканном почему-то фиолетовыми чернилами, которыми я имел обыкновение писать свои стихи. Нубия ответила на ласку игриво-гнусавым ржанием.

— Девиса. Ржёт и денег не берёт.

— Это, робятушки, нам предсказание. Скелеты ждут нас в тех «вольных местах».

Неужели все эти люди действительно стремятся на «вольные места»? Сколько же им нужно воли, чтобы жить хоть сколько-нибудь сносно?

Ещё совсем недавно, когда плыл Иртышом, ехал железной дорогой, шёл крестьянскими селениями, играл на станциях железной дороги, я не чувствовал того людского смятения, которое теперь вижу вокруг. Может быть, оттого, что тогда были урожайны годы, а нынче сильный недород. Впрочем, в Центральной России, по-видимому, не верят, что в Сибири и Казахстане тоже неурожай. Зачем иначе. этим оборванным, измождённым людям продавать скот и избёнки, чтобы купить железнодорожный билет? Те же, которым нечего продать, впрягают лошадёнок, складывают добро своё на телеги — и Большим Московским трактом, а потом просёлочными сибирскими дорогами плетутся на вольные земли.

В Омске их ещё больше. Все постоялые дворы и даже холодные сараи пароходных пристаней забиты голодными переселенцами. Я с трудом нашёл себе место на постоялом дворе. От множества людей в низком и длинном помещении сыро, душно, тесно. К ночи вдобавок возвращаются старики и дети, собиравшие подаяние. Мужики и бабы, искавшие безнадёжно работу, уже вернулись. Считают собранные куски, пробуют сушить их на печке, но кусков много, и на печке они лежат грудами и плесневеют. Я купил три таких полузаплесневевших мешка хлебных кусков, чтобы кормить Нубию, и заморозил их на сеновале.

Бедствие! Встревоженный, я обошёл все омские типографии. Всюду заведующие утверждали, что нет ни заказов, ни работы. Уволена почти половина наборщиков и печатников. Расспрашиваю рабочих. Да, уволены даже те, которые были смирны перед хозяевами, не состояли в профсоюзах и проработали в типографии много лет.

«Омский вестник» на столбцах «происшествий» печатает описание самоубийств с таким удовольствием, словно приглашает читателей сделать то же самое. Я начал думать: а не началась ли и в Кургане безработица и мои сослуживцы, чтобы поставить на моё место в типографии кого-нибудь более нуждающегося, не подстроили ли так, чтобы я ушёл? А впрочем, вздор всё это!