Иван Лажечников - Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи Материалы для биографии А П Ермолова

Вхожу в избушку, ярко освещенную. На пышном соломенном ложе, разостланном на полу, расположилось в разных позах целое общество генералов, штаб— и обер-офицеров и между ними Алексей Петрович Ермолов. Если б я не видал его лица, то мог бы узнать его по огромной, львиной голове. Сюртук его нараспашку, на широкой груди висит наперсный крест с ладанкой, в которой зашит псалом: «Живый в помощи вышнего» — благословение отцовское. С этим талисманом он никогда не расстается, с ним он носится в бою, как будто окрыленный силами небесными. Тут же и генерал мой.

— А вот и свидетель, — сказал А[лексей] П[етрович], коварно мигнув сидевшему подле него (помнится) Дамасу{9}, потом, обращаясь ко мне, прибавил: «Извини, что мы тебя потревожили. Надо тебя предупредить, что ты призван сюда не по службе, и потому, птенец, садись или ложись между нами, как тебе лучше».

Когда я уселся на место, которое мне очистили двое из собеседников, генерал мой начал передавать мне пресмешной, но невероятный анекдот, которого я будто бы был свидетелем.

— Могу только сказать, — отвечал я, — что моей личности при этом случае не было.

— Вспомни хорошенько, мой золотой, — начал убеждать меня Полуектов, — это было там-то, в такой-то день и т.д.

— Вспомните, генерал, — отозвался я, — что я поступил к вам в адъютанты, когда полк со всею армией перешел уже через Рейн, а случай, о котором вы говорите, был до перехода этого, и я находился тогда на пути из Мекленбурга.

— Ну, так виноват, — сказал Б.В., — это было наверно при полковом адъютанте.

Полуектов был благороднейший и добрейший из смертных и в жизнь свою ни на кого не сердился, тем менее на меня. Надо заметить, что в анекдотах его было много ума и нисколько оскорбительного злословия.

Кончилась эта история тем, что все от души смеялись, в том числе и сам виновник смеха. Разговор обратился на другой предмет. Долго еще сыпались анекдоты, остроты, пока хозяин не сказал, что пора на покой.

Но я по-стариковски заболтался и невольно отдалился от статьи M.H.Погодина; обращаюсь к ней.

Он предлагает только материалы, которые, прежде чем попасть в историю, должны пройти сквозь веялку критики. Не мое дело и не по моим способам писать им полный критический разбор. Но долг каждого человека, который был свидетелем эпохи и знал людей, из ней описываемых, обязан сказать то, что ему об них известно, если он мало-мальски владеет пером. И потому я буду говорить только то, что имел случай знать об них. Многоуважаемый мною автор статьи извинит меня, если я как-нибудь, ради истины, найду его лично виноватым перед судом истории за то, что он, хоть и со слов других, поместил в своей статье некоторые неверности. Он мог бы их избегнуть, если бы слегка бросил на материалы, в ней помещенные, критический взгляд. Кстати я коснусь записок Ермолова и Давыдова. Я должен также признаться, что главным побуждением моим писать о статье Погодина было желание защитить память одного из замечательных деятелей великой эпохи — память, оскорбленную несправедливыми и неверными отзывами о нем, помещенными в материалах. Итак, к делу.

В статье Погодина я прочел, что Ермолов, в царствование императора Павла Петровича, был сослан вместе с Платовым[5] в Кострому. При этом случае я вспомнил рассказ одного костромского старожила, переданный мне лет двадцать тому назад и обрисовывающий характер Алексея Петровича. Вот что он мне рассказал.

Когда Ермолов, в чине подполковника, жил в ссылке в Костроме, он в зимнее время возил на салазках для своей хозяйки, старушки-мещанки, у которой квартировал и которая любила его как сына, воду в ушате или кадке с реки, по обледенелой горе. Иногда присаживался на салазки мальчуган, внучек хозяйки.

Если б я был художник, я написал бы будущего главнокомандующего на Кавказе в этом виде. Можно было бы прибавить, для полноты картины, старичка мещанина, благоговейно скинувшего перед ним шапку, и хозяйку, радостно встречающую поезд у ворот своего дома. Ближе к главному лицу, для более полной характеристики его, я поместил бы двух пригожих, с веселыми лицами, костромитянок, которые, неся ведра с водою на коромыслах, посылают молодому офицеру приветствие рукою.

В записках Ермолова сказано:

«В ночи на третьи сутки, в Витебске{10}, главнокомандующий согласился послать корпус пехоты и несколько кавалерийских полков навстречу неприятелю по левому берегу Двины. Я предложил генерал-лейтенанта графа Остермана, блистательную репутацию в прошедшую войну сделавшего и известного упорством в сражении. Надобен был генерал, который бы дождался сил неприятеля и они его не устрашили».

Только-то, чтобы не устрашили? Подобных генералов было у нас довольно. Назначая генерала с большим корпусом на такое важное дело, главнокомандующий, конечно, имел в нем в виду качества более важные, нежели одна неустрашимость. Заметьте слова, мною нарочно подчеркнутые, они пригодятся нам в другом месте.

Я имел в руках своих подлинную записку, вероятно, дополнительную к приказу главнокомандующего, написанную по этому случаю и подписанную начальником штаба Ермоловым. К сожалению, она у меня затерялась. Помню только, что она написана была на четвертушке листа прекрасным, четким почерком, красноречиво, хотя и без обилия слов, и в очень лестных для графа выражениях. В ней сказано было, что главнокомандующий, поручая ему это дело, не дает никакой особенной инструкции, уверенный, что если сказано ему удержать или разбить неприятеля, то это будет исполнено.

«Таков был Остерман, — продолжает Ермолов в своих записках, — и он пошел с 4-м корпусом! В двенадцати верстах встретил он небольшую часть неприятельских передовых войск и преследовал их до местечка Островно. Здесь предстали ему силы неприятельские превосходные и дело началось жарчайшее... Ночь прекратила сражение... Урон с обеих сторон был весьма значащий... и проч.».

К этому описанию прибавлю: здесь графу Остерману-Толстому надо было, имея против себя двойные силы, особенно на первых порах кампании, отстоять честь русского оружия. Это дело, в армии Барклая, было почти одновременно с дашковским в армии Багратиона, где, говоря словами Ермолова, «Раевский, с малыми силами, в сравнении с неприятельскими, употребил и распорядительность (здесь уж и распорядительность), ему свойственную, и храбрость, его отличавшую: взяв знамя, он пошел в голове колонны, ведя за собою двух сыновей, из коих одному было не более одиннадцати лет». (В сражении под Парижем я видел одного из них, помнится в егерском мундире, лет четырнадцати или пятнадцати, и любовался, как этот стройный, красивый мальчик весело разъезжал в свите нашего дивизионного генерала Паскевича по цепи стрелков). Здесь, говорю, надо было графу Остерману-Толстому искусною распорядительностью{11} и неустрашимостью, особенно на первых порах кампании, отстоять честь русского войска, и он ее отстоял. Когда в самом пылу сражения от разных подчиненных ему начальников прискакивали к нему адъютанты с донесением, что ряды наши редеют более и более и едва держатся под смертоносным огнем, и спрашивали, что он прикажет делать, — он отвечал только: «Стоять и умирать!» И стояли русские воины, и умирали, ограждая своими телами безопасность движений целой армии Барклая, которой надо было, чего бы ни стоило, соединиться с армией Багратиона. Этот лаконический ответ, известный всей русской армии, к сожалению, почему-то не попал в материалы Погодина. Ему дал, однако ж, почетное место военный историк Богданович в своем описании «Отечественной войны». Он напомнил мне другой, подобный ответ графа. Когда в одном военном обществе рассказывали о каком-то героическом подвиге, и рассказчик прибавил: «Это подвиг, достойный римлянина», — граф возразил с неудовольствием: «Почему же не русского?»