Беатрикс Шиферер - Женщины Вены в европейской культуре

По этому поводу хронист замечает:

«…Ученик указал ей на прегрешение: подобает ли таковое дочерям Израиля? Тогда она заявила своему свекру, что, ежели оба визитера немедленно не удалятся восвояси, она сию же минуту отправится в Берлин, под отчий кров. И господин Арнштайнер поспешил в покои высоко ученого гостя и поблагодарил ученика за справедливое назидание своей невестке. Однако при этом он попросил мудрого постояльца подыскать себе другую квартиру, дабы молодая хозяйка не нарушила священного торжества (своим отъездом). Пусть убедятся своими глазами: у Арнштайнеров еще нет потомства! Так бывает, когда женщины обнажают головы…»[5]

Впрочем, венская жизнь частенько досаждала берлинке. Поэтому иногда, но в любом случае при согласии мужа, она уезжала в Берлин. Там в 1780 году она родила дочь Генриетту, первого и единственного своего ребенка.

С 1780 года начинают поступать сведения о деяниях госпожи фон Арнштайн. Здесь к ее фамилии заранее прилагается дворянский титул, хотя лишь в 1798 году Натану Арнштайнеру было пожаловано баронское достоинство. Из источников той поры следует, что Фанни музицировала с Алоизией Вебер, свояченицей Моцарта. Она аккомпанировала той на фортепьяно. Известно, что и сам Моцарт бывал в доме Арнштайнеров. Более того, с сентября 1781 года, около восьми месяцев, вплоть до заключения брака с Констанцией Вебер, он жил на третьем этаже арнштайнеровского дома, Грабен 1175. В бумагах Моцарта, касающихся подписных изданий, также часто мелькает имя Арнштайнера.

Звезда хозяйки салона Фанни Арнштайнер, позднее фон Арнштайн, начинает сверкать все ярче. Ее положение в венском обществе становится все более прочным.

В этой связи уместно вспомнить анекдот, предшествующий изданию Йозефом II эдикта о веротерпимости:

«Когда госпожа фон Арнштайн, подобно Есфири, умолявшей Артаксеркса, просила в Вене императора Йозефа о милосердии по отношению к своему народу, император ответил ей: „Для вас я готов сделать все, что в моих силах, но их я терпеть не могу. Посмотрите только, как они выглядят! Как вы можете их выносить!..“»[6]

Насколько либерально относились к евреям в Берлине, можно судить по «Разрешению на натурализацию», выданному семейству Итцигов и их отпрыскам в 1791 году. Этот жест подразумевал, конечно, особое положение придворного еврея Даниэля Итцига и его семьи, другие же его соплеменники не были удостоены такой милости, и в этом факте отразилась практическая заинтересованность двора в банкире.

Посему и Фанни фон Арнштайн становилась гражданкой Пруссии. Еще одна причина, в силу которой она чувствовала себя в большей степени пруссачкой, нежели австрийкой. Эта раздвоенность определяла всю ее жизнь, особенно во время наполеоновских войн.

К началу 80-х годов салон Фанни фон Арнштайн приобретал все большую известность и был тогда первым и до сих пор непревзойденным по своему значению венским салоном эпохи. Хотя уже Шарлотта Грайнер, мать Каролины Пихлер, поэтессы и хозяйки салона, принимала в своем доме широкий круг людей искусства и науки. Сама же Каролина Пихлер была одиннадцатью годами младше Фанни фон Арнштайн.

Фанни, вне всяких сомнений, не имела себе равных по светскому блеску, образованности и остроумию среди просвещенных и гостеприимных дам своего времени. Варнхаген фон Энзе, муж самой знаменитой в Берлине хозяйки салона Рахели Варнхаген, урожденной Левин, был хорошо осведомлен о деятельности Фанни. В ее доме, пишет он, находили «любезный прием, возможность непринужденной беседы в кругу образованных людей и дух радостной общительности важные иностранцы, облеченные властью господа и принцы, посланники, высокие военные чины, духовные лица, коммерсанты, люди искусства, ученые и представители всех сословий…»

«Но ничуть не меньшую часть гостей, — продолжает он, — составляли те, кто в силу своего скромного положения в обществе искал в этом кругу не столько удовольствия, сколько защиты и опоры, и встречал здесь великодушное участие и щедрую поддержку. И отнюдь не богатство придавало блеск хозяйке: в ее непосредственном и более широком окружении было сколько угодно более состоятельных людей… высокая, изящная, искрящаяся красотой и грацией, умело соединяющая благородство манер и тона с огненной живостью глаз, остротой ума и веселостью, начитанная и мастерски владеющая иностранными языками, не говоря уже о родном, она была в высшей степени яркой и замечательной фигурой высшего общества. Качества, которыми обыкновенно обладают лишь немногие женщины высших сословий, поражали своим блеском тем более, что ими отличалась еврейка…»[7]

Позднее и дочь Генриетта поддержала мать в ее общественных устремлениях, хотя никогда не достигала такого масштаба личности и не добивалась такого блеска, который излучала Фанни. Вращаясь в салоне матери и после замужества — уже как госпожа Перейра, — Генриетта после смерти Фанни образовала свой собственный салон, ему, однако, было далеко до того, которым славился родительский дом. Генриетта Перейра поддерживала тесную дружескую связь с Каролиной Пихлер.

На одном событии в жизни Фанни фон Арнштайн надо остановиться особо, поскольку оно ярко обрисовывает не только своеобразие личности, но и общественную атмосферу той эпохи. Как уже говорилось, нередкими гостями дома Арнштайнов были родовитые дворяне, чего никак нельзя сказать о салонах Грайнер и Пихлер. Посещали Фанни и братья Карл и Венцель фон Лихтенштейны. Между женатым Карлом и хозяйкой дома возникла любовная связь, что в соответствии с моралью тогдашнего общества было воспринято достаточно толерантно. В то же время Карл фон Лихтенштейн повздорил с молодым каноником из Оснабрюка, и в этом случае обычай требовал дуэли. По беспечности секундантов (Венцеля фон Лихтенштейна и молодого графа фон Розенберга) дуэль действительно состоялась, и князь Карл фон Лихтенштейн умер от ран через несколько дней после поединка — 24 декабря 1795 года.

Варнхаген сообщает о последствиях этой трагедии:

«…Происшествие взбудоражило всю Вену; соучастниками оказались самые знатные и могущественные семейства. Тем не менее глубоко потрясенная дама, невольно служившая поводом случившегося несчастья, вызвала всеобщее сочувствие и была всеми утешаема, двор и город состязались между собой в благосклонном внимании к ней. Потому она могла не таясь, всем сердцем отдаться переживанию, какового ей, как утверждают, не доводилось испытывать никогда в жизни. Ее скорбь казалась всем оправданной и прекрасной, и она могла, не стыдясь, оплакивать человека, по-рыцарски пожертвовавшего для нее своей жизнью…»[8]