Юхан Пээгель - Рассказы

Ладно, Кусту, ты ведь знаешь, какого труда требовали пашни и луга. Все делалось вручную. Сколько же стоило зерно с такого поля? Ведь его себестоимость была чрезвычайно высокой. Сейчас, мой дорогой, оно себя бы не окупило. Разве ты не понимаешь, почему колхоз осушает болота? Пройди громадные просторы полей машинами - и тебе легче, и хлеб получишь дешевый.

- Как это, не понимаю! - горячится Кусту и со злости делает большой глоток. - Понимаю, черт тебя побери, а все-таки прежде эта земля десять душ кормила. И не только что кормила, но и учила. Правда, денег было маловато, но обходились. Все пятеро детей больше шести классов окончили. И сам я ходил в земледельческую школу.

Все так, сосед Кусту, но вот осушили болото и низину с грубой травой, что здесь рядом, и теперь эта земля может накормить сто человек. Побольше будет.

Да. Против этого Кусту не возражает. Это хорошо, что болото осушили. Он сам за это голосовал. Но почему прежние-то нивы не могут быть под злаками? Что, уж так много у нас хлеба, что старые пашни забрасываем и ходим, ищем землю помягче?

Да, я не спорю. Но эти твои шесть гектаров земли здесь, в лесу, при усадьбе далеко от центра, с ними не стоит возиться. Понимаешь, это экономически невыгодно.

- Вот дьявол, - опять горячится сосед, - двести пятьдесят лет было выгодно, а теперь невыгодно! Что она, трактора не выдержит? Или сюда с ним не подойти? Можно подойти. Если уже нельзя жать комбайном, то жнейкой-то все можно. Вполне. Или, черт дери, пусть мне дадут соху и двух лошадей, да я хоть нынче осенью за две недели вспашу эту заросшую землю и опять засею. Ты сам подумай, целая семья кормилась с этого надела, а теперь - несколько коров. Это что, по-твоему, ведение хозяйства? Болото болотом, с него мы ехвект уже имеем, а прежние наши лесные усадьбы? С них мы ничего не получаем. А таких усадеб в лесу тысячи. И еще куда богаче да лучше, чем у меня была: все наделы разные, будто шуба в заплатах.

Я молчу. Это в самом деле проблема. Одним глазом смотрю на свои босые пальцы. Кусту занят тем же самым. С тарелки глядят на нас в упор прикрытые сероватым слоем соли объективно-критические глаза камбалы.

И вдруг до меня доходит: проблема эта не только хозяйственная, но в еще большей мере психологическая. А не продолжает ли в тебе, Кусту, говорить дьявол частной собственности? Как это так, заброшены твои поля! Ну, конечно, именно здесь и зарыта собака, а общую широту колхозного размаха и перспектив его развития ты не видишь.

И все же я знаю, что это не так. Ты не раз говорил, что не хотел бы возврата к старому времени, тогда было куда труднее, а теперь жить можно хорошо: сам сыт и копейка в кармане. Что же тогда у тебя на сердце, Кусту?

...Давным-давно, после большой войны, великого голода и чумы, когда весь остров вымер, из лесов и мшар вышли из укрытий немногие оставшиеся в живых. И с той поры в этих двух лесных усадьбах жил все тот же род: жадный до труда, шустрый, с живым умом и ловкими, умелыми руками. Уже девятое поколение, одно за другим. Девять поколений пахали эти поля, девять поколений отцов и детей приращивали новину, таскали отсюда разбросанные камни, выламывали плитняк. Девять поколений людей кормила эта земля, одевала и учила. В этой земле - труд девяти поколений, заботы и радости девяти поколений: свадьбы, крестины и похороны, изобильные годы и неурожайные, мечтания молодости, игра мускулов, осиливающих работу, старческая мудрость и поступь изнемогших ног.

...Они идут гуськом на свои нивы: горячий на слово прадед Каарел, борозды на его поле ровные, будто по линейке проведенные, в ячмене ни одного сорняка; за ним - веселый певец, дед Мадис, высокий, как ель, с огромными кулачищами; за ним - отец, с головой в снежно-белых кудрях... Все поколения, начиная с того гренадера. Они идут, подходят к этим пашням. В них - жизнь и труд этих людей... а пашни заброшены...

Кусту, я понял, почему тебе больно: ты чувствуешь себя виноватым перед ними, потому что уничтожен труд твоих предков. Вот отчего тебе больно. Ты молчишь, долго-долго тянешь глоток пива и опять виновато молчишь: эта земля кормила девять поколений, теперь она кормит несколько коров. Это боль чистого сердца, нисколько в тебе не скулит чертенок частной собственности.

Да, говорю я, сам не зная, что должно означать это короткое слово. Да.

Кусту, а ты покажи своим предкам вспаханную целину, она наверняка в десять раз больше, чем твое прежнее поле. Покажи им тракторы, комбайны.

- Покажу, покажу, - кивает Кусту, - я ими тоже немножко горжусь, потому что эти силачи - потомки могучих предков, в них труд и мучения тех... Да только...

Он берет камбалу, срезает с нее сбоку блестящий от жира пласт и сует в рот... Да только...

Ладно, ладно, не высказывай, городские в самом деле большей частью дураки, но я-то не настолько туп, чтобы не понять твоего сердца, потому что лучшую и чистую часть собственного сердца я нахожу именно здесь. Я тебя понимаю: пусть у нас не будет заброшенных полей, ибо:

1) это не только хозяйственная, но и психологическая проблема,

2) заброшенными полями мы оскверняем честный труд наших отцов.

Ладно, еще разок приложусь к пиву, съем еще одну насваскую камбалу и пойду.

Я в самом деле ушел. Сейчас я снова в городе и чувствую себя предателем, потому что я покинул Кусту с его ноющим сердцем. Но я не мог решить, как же теперь быть, и, следовательно, не мог ничего предпринять, чтобы осуществить свое решение. Так я и не могу сказать, допустимо ли это, чтобы у Кусту болело сердце теперь, когда у нас поднимают так много целинных земель.

1964

КЛАД

Еле-еле плелся ванапаалский Лаас из трактира домой. Так ведь оттуда иначе и не пойдешь, ежели просидишь там все послеобеденное время. Просидишь и в кварте водки свои заботы утопишь. А что топить, у него не занимать стать: денег совсем нету, едва за аренду наскребешь. Кто тебе поможет? Никто не поможет, ни один черт на помощь не придет. Никто тебе просто так рубля не даст, даже копейки. А получать желают все: и барон, и церковь, и лавочник, и мельник, и этот самый дошлый пивной соловей-трактирщик. А для чего ты живешь? - вопрошающе развел руками Лаас посреди ослизлого проселка, по которому гонят скот. Только для того, чтобы макать картошку в салачный рассол и трудиться до седьмого пота? Рожать детей и их учить, как есть картошку с рассолом, на работе пересиливаться и как-то прожить такую же самую худосочную жизнь. Неужели в самом деле для этого?

...Гляди, до чего же сегодня хороша погода. Сентябрьское солнце уже совсем низко, скоро закатится за Вяльямяэ, за то самое Вяльямяэ, где мне завтра жнивье пахать. Хороши у нас на дворе клены осенью - один красный, другой золотой! Вроде бы раньше и не замечал их. До чего же будет жалко, ежели барон прогонит отсюда, надумает продать усадьбу кому другому! А орешник-то какой, просто загляденье, желтые листья кружатся и падают с него. Были бы это рубли - ах ты, леший, мигом купил бы Ванапаалскую усадьбу, чтобы этот гнилой пень убрался из нашей волости вместе со своей очкастой госпожой, длинной, как зимний сон кадарикской Вийу, и тощей, ровно колодезный журавель. А потом напился бы в дым вместе со всеми нашими деревенскими, до дна бы высосали этого кабатчика, а самого вахлака, этого мужичонку с желтыми собачьими глазами и вечно сопливой бородой, напоили бы до смерти.