Григорий Канович - Штрихи к автопортрету

Судьба судила так, что в Израиле я никаких должностей не занимал. На мой взгляд, писателю вообще не подобает быть должностным лицом. Это в достопамятном Советском Союзе должность писателя определяла его место в тогдашней литературе. Чем выше должность, тем более значительным называли вклад её обладателя в отечественную словесность. Классиков типа Маркова и Сартакова издавали пудовыми собраниями сочинений, избирали в разные Советы, награждали орденами Ленина, вешали им на грудь золотые звезды, считали «правофланговыми» литературы так называемого соцреализма. А до Платонова, который ходил в дворниках, до Шаламова, который томился в Гулаге, власть предержащим никакого дела не было, о таких отщепенцах заботились лагерные вертухаи и «искусствоведы в штатском».

У нас в Израиле, это, слава тебе, Господи, невозможно. У нас хорошая книга пока еще ценится выше занимаемой автором должности, у нас писатель может в любую минуту бросить вызов негодной, даже враждебной власти, не страшась её недовольства и не соглашаясь на ее анестезирующие подачки. Он волен писать то, что наболело у него на душе, что его тревожит и волнует. Истинное писательство — это не ремесло, а, если угодно, призвание, подобное пастырскому служению.

Как говорил покойный отец, продевать нитку в иголку может каждый, но не каждый может шить. Продевать нитку, то есть обмакивать в чернильницу перо, я научился рано, но «шить», то есть по-настоящему писать, — начал несколько позже, когда набрел на свою тему, которую сухо можно сформулировать так: «Судьба литовского еврейства на протяжении более полутора веков». Замахнулся я, прямо скажем, на что-то большое, непосильное для одного человека, и в те далёкие времена почти безнадёжное, ибо антиеврейская установка в литературе, спущенная с кремлёвских высот, казалась бессрочной и незыблемой. Она длилась долго, очень долго — до появления в славившемся своим безупречным антисемитизмом журнале «Октябрь» ледокольного с точки зрения крамольной тематики романа Анатолия Рыбакова «Тяжёлый песок». Однако и после «Тяжёлого песка» никто установку не отменил — прежние запреты мирно уживались с регулярными официозными клятвами, что у нас-де «еврейского вопроса» никогда не было и не будет.

До сих пор перед моими глазами маячит письмо-уведомление из журнала «Дружба народов», как бы самим Всевышним предназначенного для публикаций произведений не только грузин и бурятов, латышей и литовцев, татар и армян, но и других. Евреи же постоянно и «почётно» фигурировали среди других. В письме-приговоре, вынесенном моему роману «Слёзы и молитвы дураков», за подписью главного редактора было чёрным по белому написано: «Уважаемый товарищ Канович! К сожалению, ваш роман напечатать мы не можем, ибо план по еврейской литературе мы уже выполнили». И далее в скобках был назван объект успешного выполнения годового плана по еврейской литературе — повесть Дины Калиновской «О, суббота!» о визите американского еврея на родину своих предков в счастливую советскую Одессу.

Первым звеном в длинной цепочке моих книг, посвященных жизни литовских евреев, стала опубликованная в Литве в далеком 1959 году на русском и литовском повесть «Я смотрю на звезды».

С неубывающей с годами благодарностью вспоминаю совет редактора литовского издания этой книжки Алдоны Лёбите, определивший, возможно, всю мою творческую судьбу: «Канович! Если вы и впредь будете, не отвлекаясь в сторону, смотреть на свои звезды, а не на другие, из вас, по-моему, получится толк!». Излишне сегодня расшифровывать, какие звезды подразумевались под словом «свои».

Эта маленькая непретенциозная повесть о детстве была первым напечатанным в послевоенном Союзе на русском языке произведением о евреях. Все старания моих именитых читателей, да будет благословенна их память, Михаила Ромма, Константина Паустовского, Александра Борщаговского «пристроить» ее в каком-нибудь московском издательстве оказались безуспешными. Впору было не пристраивать, а перестраиваться. Но Бог меня надоумил продолжать начатую работу с упорством чистокровного литвака, вошедшим в идишскую поговорку — «а цейлем коп» (что-то вроде «железной головы»). Упорство это усиливалось тем, что мои попытки пробиться к широкому читателю поддерживали такие крупные творческие личности, как украинец Микола Бажан, белорус Василь Быков, азербайджанец Чингиз Гусейнов, литовец Эдуардас Межелайтис. Как хорошо, когда собрат по перу на собственном примере учит тебя стойкости и в трудный час укрепляет твою надежду. Только бездарности вместо того, чтобы подставить другому плечо, ставят подножки и аплодируют не чужим победам, а поражениям.

К великой радости, из упомянутой повести, как из ручейка, вытекли все мои десять еврейских романов. Назову только некоторые: «Свечи на ветру», «Козленок за два гроша», «Парк евреев»... За романы «Слёзы и молитвы дураков» и «И нет рабам рая» был удостоен Национальной премии Литвы. По-моему, то был единственный за пятьдесят лет случай, когда писатель-еврей, пишущий в Литве по-русски, удостоился такой высокой награды. Правда, до этого — уж не помню, в каком именно году, — комиссия по присуждению госпремий провалила мою трилогию «Свечи на ветру». Народный писатель Литвы Юозас Балтушис, тогдашний зампредседателя Верховного Совета Литовской ССР, одной фразой склонил «высоких судей» на свою сторону: «Товарищи! Кажется, премия — национальная, она учреждена не для евреев, ведь ещё не все наши получили...». И товарищи послушно проголосовали против. Тем не менее, большинство моих романов, в том числе и «Свечи на ветру», были переведены не только на литовский, но еще на двенадцать языков.

Как ни старался, не смог в таком тексте обойтись без похвал самому себе. Что и говорить, писать автобиографию — малопочтенное и неблагодарное занятие. Такое ощущение, что балансируешь на грани — между жизнеописанием и, не про нас будь сказано, некрологом самому себе.

Чтобы окончательно не утомить читателя, остерегусь перечислять пьесы, которые ставились в Прибалтике и в Союзе; поставленные и не поставленные киносценарии; сборники стихов на русском и — не удивляйтесь! — на литовском языке. На нем я сочинил две книжки пародий на «неприкосновенную», не подлежавшую критике касту корифеев литовской литературы. Первую книжечку украсил замечательными шаржами знаменитый, рано, к сожалению, ушедший из жизни художник Стасис Красаускас. Некоторые из моих «стрел» — надо же! — удостоились войти в хрестоматии этого дефицитного в Литве жанра.

Снова процитирую незабвенного отца, который говорил, что портной ни в коем случае не должен расхваливать сшитый им костюм, а сам костюм должен говорить за себя. Мое дело, добавлял он, хорошо шить. И пусть сшитые мной костюмы ходят по городу и хвалят меня.