Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

Сопоставление впечатлений от поездки в Шушу и Ннги с теми многочисленными подробностями, которые довелось узнать в процессе работы над архивом Фаро, дает мне все основания продолжить тот давний спор.

Приехав в Нагорный Карабах, я увидел небольшой горный край, соседствующий с голыми степями. Говорят, что значительную часть года он бывает засыпан глубоким снегом, а в дни сильно запоздалой, по сравнению с Баку, весны превращается в страну цветущих садов. Воздух там имеет вкус воды в глубоких деревенских колодцах, с наростами льда на нижней части сруба даже в тридцатиградусную жару. Янтарного цвета поля спелой пшеницы волнами катятся к горизонту. И тут же, в нескольких метрах, — сыпучие породы, крутизна скал, жесткая, колючая, цепляющаяся за камни скудная растительность. Изобилие ежевики по обеим сторонам петляющей, опускающейся с холма и вновь взбегающей проселочной дороги, которая ведет в рощу, наполненную испарениями могучих, заслоняющих небо деревьев и оглушительным гомоном невидимых, неведомых, неразличимых существ. В тонких, как спицы, лучах, которые пронзают листву и достигают утрамбованной, жаркой земли, серебрится в постоянном кружении пыльца.

Смуглый мальчик бегает между деревьев.

— Папа! — кричит мальчик. — Апа!

— А, джан, — ласково откликается отец.

На нем мятые штаны, простая крестьянская одежда. Густые усы топорщатся. Коротко стриженные волосы тоже топорщатся. В руках у отца черпак, который он погружает в бочку с сильно пахнущей жижей — перебродившей тутой. Вокруг распространяется набивающий оскомину, удушливый, бьющий в нос запах брожения. Мальчик не любит его. Из всех запахов ему более всего нравится, как пахнет сургуч. Этот запах означает, что отец заканчивает свои дела и теперь будет играть с ним. Надо только постараться, чтобы братья не опередили. Скорее забраться к нему на колени. Сургуч капает на конверт, и отец пять раз прикладывает к нему медную свою печать.

— Апа! — снова зовет мальчик.

Он уже не бегает, а, затаившись, прислушивается к тому, что творится наверху, в зеленой листве.

Нескольких черпаков хватает, чтобы наполнить бадью. Распрямив спину, отец ищет глазами мальчика.

— А, джан? — спрашивает, подходя.

Мальчик расширенными от нетерпеливого ожидания глазами смотрит на отца снизу вверх. Такие большие глаза здесь у всех: у людей, ишаков, коз, баранов, волов.

— Можешь, апа, свалить это дерево?

— Зачем?

Мальчик молчит.

— Ты должен помнить, как мы рубили засохшую тутовицу.

— Рубили, — говорит мальчик. — А просто руками можешь?

— Одними руками ни один человек не сможет.

— Даже Аслан Баласы?

— Аслан Баласы, — говорит отец, усмехаясь. — Хотя, конечно, он настоящий герой и наш родственник, боюсь, что и Аслан Баласы не смог бы.

— А-а-а… — разочарованно тянет мальчик. — Ты говорил, что он самый сильный человек в Карабахе, его все беки боялись.

Отец кивает, возвращается к бадье. Мальчик идет за ним.

— Почему нас беки не любят?

— Разные беки, — уклончиво отвечает отец.

Он оттаскивает бадью к чану, под которым третий день, не затухая, горит огонь. Здесь еще жарче, чем в роще.

Остатки перебродившей туты слиты в чан. Отец отгребает золу, поправляет ведро, в которое, набухая на конце короткой трубки прозрачно голубеющими каплями, стекает водка, имеющая такой же острый, пряный, чуть кисловатый запах.

— Меня тоже беком зовут, — говорит отец. — Мирзаджан-беком. Ты что, никогда не слышал?

— Слышал, апа.

— Люди из уважения меня так называют. Какой я бек, — вздыхает отец. — Татарские беки поклялись однажды убить меня.

— За что?

— Сами за советом пришли. Рассудил по справедливости, только и всего. А потом сколько месяцев пришлось у крестьян скрываться, в варандинских лесах. Тебя на свете не было. Бедная мама с детьми жила под охраной двух псов. Я даже не знал, жива она или нет. Придут ночью, убьют — кто защитит?

— Мама говорила, ты раньше учителем был.

— Давно.

— Теперь людей судишь?

— Защищаю, а не сужу. Большая разница.

Не хочется вспоминать, не хочется говорить об этом. Мальчик не должен знать, как наказали при всех, как несправедливо обошлись, незаконно. Прохвоста-священника обругал, подумаешь! А его наказали, да еще при людях — позор какой. И сейчас бы учительствовал.

— О, господи!..

Лицо отца мрачнеет. Руки опустил, ссутулился, будто поваленный ствол старой тутовицы длинной палкой поддел и теперь хочет его с места сдвинуть.

— Почему татары наши враги? — в который раз спрашивает мальчик и не может дождаться ответа.

Отец молчит. В его голове, как заноза, застряло воспоминание. Сколько лет прошло, а не забывается. Как за шакалом паршивым охотились. Сколько бы скитаться еще пришлось, если бы старый бек не умер, а молодые не передрались бы из-за наследства. Ведь мусульманин тогда его спас, у себя в доме спрятал. Против своих пошел.

— Враги? — переспрашивает отец. — Люди разные.

Земля накаляется. Полдень скоро. Гомон в тутовой роще усиливается. Уже ни одной отдельной трели не разобрать. Летняя лихорадка сотрясает рощу. Слышно блеянье коз.

— Жарко.

— Поди воды попей. Только быстро не пей. Холодная вода.

Мальчик спускается к роднику, спрыгивает с выпирающих из-под земли обнаженных корней, и теперь шум воды заглушает неумолчный ропот тутовой рощи. Струя падает в наполненное водой каменное корыто. Мальчик наклоняется, жадно пьет, нарушая наказ отца.

В Шуше такой воды нет. Здесь сладкая вода, холодная. И тута сладкая — целый день во рту ее вкус. И жизнь сладкая.

Нягиджан — сладкое село Ннги.

Мальчик пьет воду и видит из-под струи, из-за камня бегущего по дороге брата.

— Эй! — кричит тот. — Эй, — кричит, — сюда татары идут!

Братья выглядят ровесниками, хотя бегущий по дороге Людвиг старше на год.

— Ты что? — спрашивает мальчик, поднимаясь с колена.

— Э, — с трудом переводя дыхание, говорит старший брат, — я видел.

Козел и коза выходят к роднику. Белая гладкая шерсть козы свисает попоной. У козла шерсть бурая и тоже длинная. Его короткий хвост похож на закрутившийся конец ремня.

— Бежим, камнями их закидаем!

Они бегут. Козел за ними. Мальчики припадают к земле, рыщут, набирают камней за пазуху, подползают я придорожным кустам.

Ждут.

Острые камни больно колют живот.

Двое медленно бредут по дороге.

— Получат за все, — говорит Людвиг шепотом. — До чего противные. Их и убить не жалко.

Он дрожит. У него не попадает зуб на зуб.