Захар Каменский - Грановский

Посетив Москву по делам будущей командировки, в феврале и апреле 1836 г. Грановский встретился с Н. В. Станкевичем, В. Г. Белинским и со всем их кружком. Дружба со Станкевичем сыграла значительную роль в формировании идей будущего ученого. Она укрепилась сперва в переписке, установившейся между ними вскоре после отъезда Грановского за границу, а затем и в личном общении — когда они оба оказались за рубежом.

После недолгого пребывания в Москве Грановский в середине мая 1836 г. отправляется учиться в Берлинский университет.

В Германии Грановский прежде всего решил усовершенствовать свои знания немецкого языка, для того чтобы свободно слушать берлинских профессоров и пользоваться немецкой литературой. Несмотря на то что еще в Петербургском университете он показал в немецком языке «очень хорошие успехи», он писал из Берлина, что еще только учится по-немецки. Но через полтора месяца «легко» читает Шиллера, понимает лекции профессоров и собирается штудировать «Жизнь Иисуса» Д. Ф. Штрауса.

Годы, проведенные в Берлине, были годами формирования научного мировоззрения Грановского. В 1836/37 учебном году он слушает курсы крупнейших немецких профессоров — историка Л. Ранке; географа К. Риттера; юриста, главы исторической школы права Ф. К. Савиньи. Логику и историю философии он слушает у К. Вердера (у Вердера Грановский вместе со Станкевичем брал также и частные уроки логики); философию истории — у Э. Ганса, ученика Г. В. Ф. Гегеля. Словом, Грановский получает образование у лучших немецких профессоров того времени, в том числе непосредственных учеников и последователей Гегеля.

К. Риттер и Л. Ранке производят на него наибольшее впечатление. «Из профессоров, — сообщает он, — слушаю прилежно только Риттера и Ранке. Какие люди!» (8, 395). Позднее он сообщал о том, что слушает у Ранке историю французской революции: «Я ничего подобного не читал об этой эпохе. Ни Тьер, ни Минье не могут сравняться с Ранке… Ранке бесспорно самый гениальный из новых немецких историков» (9, 35–36). Как видим, круг его интересов широк, и он сам так его обрисовывает. «Хочу посвятить философии целый семестр исключительно, — сообщает он Я. М. Неверову о своих планах на 1837 г. — Летом Ганс будет читать философию истории, я запишусь у него и возьму курс у Габлера… На следующий семестр я выбрал себе курсы: пр[оф.] Тренделенбурга: Логику, Ганса: Государственное право европ[ейских] народов; Цумпта: объяснение Горациевых сатир; Вердера: Историю новой философии от Декарта; Ранке: Новую историю» (8, 395; 398). О их совместных занятиях в Берлинском университете подробно сообщает Станкевич (см. 83, 160–162).

Восхищаясь некоторыми своими учителями, усваивая, несомненно, их идеи, как, например, идеи Риттера о роли географических условий в истории и другие, Грановский не становится адептом кого-нибудь из них. Он стремится усвоить последнее слово европейской науки и выработать свою научную позицию. Слушая самые разнообразные курсы, в том числе и не относящиеся непосредственно к его специальности, он все-таки сосредоточивается на изучении истории, усиленно работает над первоисточниками, главным образом по европейскому средневековью.

Грановского привлекает история развития политических форм и учреждений. Здесь его особенно интересует средневековая Испания, которая, по его мнению, представляет древнейшие конституционные формы. «Я теперь более всего занимаюсь историей Испании, — сообщает он друзьям. — Чудный народ! Они понимали конституционные формы тогда, когда об этом нигде не имели понятия… Теперешняя Европа еще борется за то, что у них тогда (в XIV в. — З. К.) было» (8, 351). «Более всего меня занимает пока история Испании… У этого народа были в 14 веке конституционные формы и понятия о свободе, до каких дай Бог немцам дойти через сто лет» (8, 412). Из этой же области вопросов намерен Грановский избрать и тему будущей своей диссертации: «Для диссертации я выбрал предмет: об образовании и упадке городских общин в средние века. Позволят ли?» (8, 351). К этому времени относится едва ли не единственное в период пребывания за границей высказывание по социальному вопросу. В письме к Е. П и Н. Г. Фроловым из Вены от 20 мая 1838 г. он рассказывает об обеде у венского банкира Вальтера, где «одна русская аристократка уверяла, что наши крестьяне [2] очень счастливы и не чувствуют никакого желания другой участи. Мне стало досадно, слушая это, я заспорил, разгорячился…» (8, 411). Тогда же Грановский принимается за историю турков и халифата. Как признавал сам Грановский в вышеприведенных письмах к Станкевичу и Я. М. Неверову, это был период накопления знаний, фактов, отдельных обобщений, которые нужно было еще свести в теорию.

Грановский понимал, что необходимо было найти метод, с помощью которого можно было бы научно подойти к рассмотрению истории, и этот метод нельзя выработать, не обратившись к философии. Иначе чем можно объяснить, что он, приехав изучать историю, посещает столько философских курсов и читает философскую литературу?

Самую полную информацию о занятиях Грановского философией дает его переписка с однокурсником по Петербургскому университету В. В. Григорьевым. Здесь он высказывается о 1) необходимости философии как науки; 2) ее способности к решению задач, перед ней стоящих; 3) диалектическом характере философии.

Первый тезис Грановский выдвигает в связи с высказанным Григорьевым «презрением к немцам и философии». Он видит корень такого отношения в том, что А. А. Фишер (1799–1861), профессор охранительного направления, у которого оба они учились философии в Петербурге, читал «какую-то другую науку», пользы которой он теперь не понимает. Грановский признается, что «не знал, что такое философия, пока не приехал сюда» (9, 17, 18). Словами, очень похожими на те, какими ему самому доказывал Станкевич необходимость изучения философии, Грановский писал Григорьеву: «Работай, воспитывай себя; готовься к разрешению великих вопросов. Я делаю то же… Займись, голубчик, философией… Это вовсе не пустая, мечтательная наука. Она положительнее других и дает им смысл» (9, 13–14). Настоящую философию Грановский видит в системе Гегеля. Именно ее он проповедует Григорьеву, рекомендует ею заняться, видит в ней средство познания наиболее сокровенных (из вообще доступных познанию) вопросов бытия.

Вторую и третью из названных позиций — дееспособность и диалектичность философии — Грановский формулирует как идеи гегелевской философии. «Учись по-немецки, — советует он Григорьеву, — и начинай читать Гегеля. Он успокоит твою душу. Есть вопросы, на которые человек не может дать удовлетворительного ответа. Их не решает и Гегель, но все, что теперь (курсив мой. — З. К.) доступно знанию человека, и самое знание у него чудесно объяснено» (9, 14). В этом высказывании присутствует агностическое допущение. Оно содержится в мнении, будто «есть вопросы, на которые человек не может дать… ответа» (там же). Однако не следует ли понимать это ограничение возможностей интеллекта относительно, а не абсолютно? Лишь во времени? Лишь в том смысле, что теперь на эти вопросы нельзя ответить?