Варлен Стронгин - Любовь Полищук. Безумство храброй

– О чем-нибудь таком… Чтобы за душу брало… Можно не спешить… Время есть… Все равно у меня голос пропал!

– Как?! – изумился я.

– Черт его знает. Был и пропал. Говорят, что я его сорвала. Но голос вернется. Никуда не денется. Ведь я с вами разговариваю. Значит, голос не совсем пропал, скоро запою. Вы только во мне не сомневайтесь. Я упорная. Спою как надо. Я вам сразу поверила. И если вы во мне сомневаться не будете – обязательно выйдет толк. У вас чай заварной есть?

– Есть.

– А я так к вам спешила, что даже не успела позавтракать.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – сказал я, зная, что студенты студии получают копеечные стипендии, – а не пойти ли нам позавтракать в Дом журналистов? – предложил я.

– Ого! И там едят только журналисты? – удивилась Люба. – А других пускают?

– Пускают.

– Тогда почему бы нам не позавтракать? – с вызовом произнесла Люба, в одну руку взяла сумку с альбомом, другой рукой подхватила меня. – Нам куда?

– К Арбату. К площади.

– Красивое место. Там Пушкин гулял, – доверительно сказала мне Люба. – А теперь мы идем. Чудеса! А насчет фельетона я к вам зашла впрок. Буду звонить вам с гастролей, вы думайте. Не расхолаживайтесь! – говорила она с улыбкой, словно разыгрывала меня, но без капельки злости. Она действительно хотела стать музыкальной фельетонисткой. Вряд ли по собственному желанию. Начальство в студии ей настойчиво внушало, что это редкий и ударный жанр. И конкуренции в студии не будет и успех гарантирован. Легковерностью ее решения я был удивлен с первой минуты нашей встречи, – она даже не знала, о чем будет говорить со зрителем. «Со временем разберется, что на эстраде к чему и что нужно ей», – подумал я и не ошибся. Больше по поводу музыкального фельетона она ко мне не обращалась, но звонила с гастролей несколько раз с просьбой не забывать о том, что ей нужен репертуар, но какой – не уточняла.

Запомнилось ее поведение в ресторане Дома журналистов. Мужчины не отводили от нее взглядов, двусмысленно улыбались, но она ни разу не повернула голову в их сторону, хотя ей наверняка было любопытно посмотреть на новых и загадочных людей. Выпить отказалась. Даже сухое вино.

– У нас вообще в семье не пьют! – несколько чопорно заявила она, а уже минут через пять, освоившись с обстановкой, забыв о сказанном, говорила, что однажды отец после изрядной выпивки получил нагоняй от матери и клятвенно обещал больше не прикасаться к спиртному. Иначе сам обрежет свои шикарные усы. Конечно, вскоре забыл об этом, вернулся домой на бровях и провалился в сон. Тогда я маленькая, еще первоклассница, тихо подползла к нему с ножницами и лишила родителя усов.

– А ты не испугалась сделать это? – спросил я.

– Когда мое дело правое, я ничего не боюсь! – решительно объявила Люба.

С той поры мы долгое время не виделись. «Омичи на эстраде» в Москве выступали редко. Люба вела конферанс со своим молодым мужем – Валерием Макаровым. Ничем не примечательный, обычный конферанс. Мне рассказывали, что в их репертуар попала моя интермедия под названием «Нежность». Эту интермедию исполняли на эстраде многие ведущие, и для меня было не удивительно, что она перекочевала в репертуар Любы. Дословно эту интермедию не помню, но говорилось в ней о дефиците доброты и нежности в человеческих отношениях. За нежность людей даже надо стимулировать. Вот, к примеру, улыбнулся продавец покупателю – получает гривенник, дважды улыбнулся – двугривенный, улыбнулся и поблагодарил за покупку – получай полтинник. Так, смотришь, в конце месяца и наулыбаешь себе приличную прибавку к зарплате. На эстраде поговаривали, что омичей в Москву привез директор Омской филармонии по фамилии Юровский. Злые языки поговаривали, что он приходится дальним родственником тому большевику Юровскому, который руководил расстрелом Николая II и потом ездил по стране от Общества «Знание» с чтением лекции «Как я убил царя». Кульминационный момент расстрела выглядел так: «Юровский приставил ко рту самодержца пистолет. – «Что это такое?» – спрашивает царь. – «А вот что!» – отвечает Юровский и нажимает гашетку». Эстрадники любят подшутить над собою, и по всей видимости, эта байка была выдумана ими. Я решил проверить ее достоверность по другой байке, где говорилось, что после расстрела царя и княжен Юровский нашел на полу подвала, где производилась бойня, инкрустированную конфетницу – творение французского мастера по металлу Фаберже. Сунул в карман, считая безделушкой, и при случае на день рождения подарил матери Любы, а та, якобы, потом передарила конфетницу племяннице.

Люба со страхом и интересом на лице выслушала эту запутанную историю и побожилась, что ничего подобного у ее мамы не было, из ценностей – только две иконы.

– Была бы эта штука у нас, – сказала, – заключила Полищук? – врать не стала бы. А чего нет – того нет, и не было!

Меня мало волновали байки о родстве директора Омской филармонии с большевиком Юровским. Директор был человеком интересным, деловым и культурным. Значительно интереснее было его отношение к актрисе. А оно было всегда внимательным и благосклонным. И было бы странно, если кто-либо из мужчин миновал чары Любы Полищук. Как отразилось отношение директора на актрисе – не знаю. А то, что Люба вскоре разошлась с мужем, хотя у них был маленький ребенок, это личное дело мужа и жены.

Не могу не признаться, что в самом начале знакомства с Любой я не без мужского интереса поглядывал на красавицу, но обстоятельства и наши жизни сложились так, что мы искреннее подружились.

Расставаясь после первого знакомства, она лукаво посмотрела на меня.

– Вы хотя бы мою фамилию запомнили? Полищук. Зовут Любой. А вообще-то я еще в какой-то мере Аннинская, а мама еще больше Аннинская. Не понимаете почему?

– Не догадываюсь.

– Плохо знаете наш город.

– Три концерта в день. Даже походить по городу толком не удалось, – объяснил я.

– А зря. Центральную улицу видели?

– Видел. Холмистая и длинная, конца не видно.

– А как называется?

– Ленина.

– Это сейчас ее так называют. Чаще официально. А в народе по-прежнему называют Аннинской. В честь дочки омского губернатора из прошлого века.

– Интересная девушка была?

– Еще бы! Дочь губернатора! Выйдет вечером пройтись по улице – глаз не оторвешь. Статная, глаза чистые, коса аккуратно завязана, не девушка, а загляденье. Со всеми прохожими здоровается. Мама за ней подглядывала, потом мне вспоминала, во что она одевалась, какую книжку в руках держала, как и о чем с подругой разговаривала, как относилась к гувернантке… Громкого слова от нее не услышишь, тем более грубого. Никого не обижала. И за все, что ей доброго сделаешь, говорила «спасибо». Всем желала доброго здравия. По воскресеньям бедным развозила подарки. Ее улица была эта, Аннинская, и на этой улице можно было встретить хорошего парня, найти свою удачу. Некоторым удавалось, пока не стало Ани.