Юрий Соломин - От Адьютанта до егο Превосходительства

Конечно, жилось тяжело, голодно, но все равно мне кажется, что это было счастливое время. Рос я как все тогдашние мальчишки — катался на лыжах, играл в хоккей. Коньки мы привязывали к валенкам, но веревки — дефицит. Голь, как говорится, на выдумки хитра, кто-то догадался, как можно обойтись без веревок. Мы бежали к водокачке, подставляли валенки с прилаженными коньками под струю воды, и они замерзали так, что можно было гонять целый день. Дома ставили валенки к печке, и коньки скоро отваливались.

Почти все основное время мы даже зимой проводили в школе и на улице. Домой я забегал перекусить — схватить кусок хлеба, глотнуть чаю — и опять во двор. Летом свои радости — бегали купаться на реку Ингоду. Она такая красивая, прозрачная, каждый камешек на дне виден. А рядом заливные луга и колхоз «Красный Китай». Там до 1949 года работало много китайцев. На их замечательно обработанных огородах росли огурцы, помидоры, разная зелень. Мы ползком пробирались туда воровать их. В конце войны появилась в городе американская помощь. Помнится толстый и очень твердый — зубы обломаешь — шоколад, я такого сроду не видел, и очень вкусные маленькие галеты.

Жили привольно и мирно. Как-то не было слышно в городе о тяжких преступлениях, изнасилованиях. У нас, ребят, случались драки между собой, но кто из мальчишек без этого вырос? Мы просто мерялись силой. Вообще в провинции дети, мне кажется, живут более естественной жизнью, чем в Москве или в другом большом городе.

Как я уже говорил, родители меня не били и не наказывали. Правда, был случай, когда мама решила меня проучить за то, что я получил переэкзаменовку по истории. Я держал голубей, и мать, рассердившись, решила их разогнать. Открыла в сарае дверь, распугала голубей, но я-то знал, что они все равно вернутся.

А первый голубь-сизарь у меня появился в начале войны, лет в шесть. Он жил у меня в клетке. Любил я его безумно. Потом сильно заболел. Лежал, отгороженный занавесочкой, и как-то бабка принесла мне горячий, очень вкусный бульон с фрикадельками. Увы, сварили бульон из моего голубя, потому что есть было нечего, а я совсем загибался. Так вот и свернули шею моему сизарю.

Вообще-то животных в семье у нас любили, особенно отличался этим отец. Помню, однажды он на рынке купил утку с больными ногами. Ходить она не могла, и мы ее жалели. В другой раз он привез откуда-то из монгольских степей фантастически красивую козу — серую, с черными подпалинами и огромными грустными глазами. Смотреть на нее приходило пол-Читы. Молока она, правда, не давала. Когда отца спрашивали, зачем же ее держать, он отвечал: «Красивая очень».

Наверное, от отца любовь к животным перешла и ко мне. Маленьким, если я находил в канаве мышат, то собирал их и выпускал на волю. Всю жизнь, сколько себя помню, люблю собак. Первую мою собаку мама принесла мне в нотах. Тогда вышел на экраны фильм «Джульбарс» о замечательной пограничной овчарке.

Я, как и многие мальчишки, просто безумно мечтал о таком Джульбарсе. Вот мама и принесла мне щенка, сказала: «Вот тебе овчарка». Эта «овчарка» выросла и оказалась обыкновенной дворняжкой и не Джульбарсом, а Джульбой. Потом разных несчастных дворняжек и кошек, которых надо выхаживать, подбирала жена. Умудрялась делать это даже в общежитии. Я никогда не возражал. Но мечта об овчарке так и жила в моей душе с раннего детства, хотя я понимал, что это большая ответственность. И вот па юбилей, когда мне стукнуло шестьдесят, прямо в театр принесли щенка овчарки. Его зовут Маклай. Сейчас он прекрасно уживается у меня с двумя кошками.

Животные у меня не только дома и на даче, но даже в театре. В кабинете уже семь лет живет попугай Федя, названный в честь царя Федора. Веселая птичка, правда, вот говорить не умеет. Может быть, все как в том анекдоте: растет мальчик в семье и все время молчит. Ему уже и восемнадцать исполнилось, а он все молчит. Однажды дали ему яичницу, а он говорит: «Я же просил глазунью, а вы перемешали». Все обрадовались: «Что же ты до сих пор молчал?» А он отвечает: «Раньше все шло нормально». Может, и наш Федя ничего не говорит, потому что все пока идет нормально. Я его иногда выпускаю из клетки, тогда он принимает активное участие в моей работе — выхватывает ручку, выклевывает буквы.

Надо заметить, что животные часто помогают в трудные моменты. Когда я готовил роль царя Федора, то работал но десять — двенадцать часов. Домой приходил совершенно без сил, а в это время у пас жили две кошки, и у них были котята — ни много пн мало одиннадцать штук. Жена видела, что разговаривать со мной невозможно и пускала ко мне котят, всех! Они начинали по мне ползать, и я успокаивался. Потом узнал, что англичане выяснили — кошки забирают у человека отрицательную энергию. Иногда бывало так: я приходил домой, кошка

прыгала ко мне на колени, я гладил ее, и — вжик! вжик! — от меня идут разряды, а она мяукает и убегает. С собаками я разговариваю — рассказываю порой то, что никому не могу рассказать. Знаю, они все поймут и никому меня не выдадут.

Я пошел в первый класс во время войны, в 1943 году. Мы учились в маленькой деревянной одноэтажной школе около станции. Зимой колотун градусов тридцать, темно, снег хрустит под ногами. Если же мороз опускался ниже тридцати градусов, давали гудки — значит, на занятия идти не нужно. Мы собирались по нескольку человек, каждого родители завязывали какими-то платками по самые глаза. В классе были крашеные полы и стояла печка, которую топили дровами и углем. Мерцал огонек в печи, трещали дрова — тепло и уютно.

Мне везло на школьных учителей. Учительницу первых классов Наталью Павловну Большакову помню и поныне. Так вот, после третьего урока у пас закипал чайник, и Наталья Павловна разливала кипяток, а на противне вносили пирожки с ливером. Мы носом чувствовали их запах. Каждый брал по пирожку, потом Наталья Павловна доставала из своей черной сумки четвертинку из-под водки, в ней был разведенный сахарин. Она шла и разливала этот сахарин по стаканам. Вкус этого сладкого чая и пирожков с ливером я помню до сих пор. Много лет, в какой бы город ни приезжал, если на улице попадались пирожки с ливером, я их обязательно покупал. Но ни разу не встречал таких вкусных, как те, из сорок третьего года. Я понимаю, что это вкус детства, что его повторить невозможно, но все равно хочется еще хоть раз в жизни взять с металлического противня хрустящий, с корочкой пирожок с ливером. Так Наталья Павловна нас подкармливала. Я и сейчас все время хочу есть, кто-то из врачей мне сказал: «Наверное, ты недоел в детстве».

Как-то на уроке я собрал свою сумочку, сшитую мне бабушкой, вложил в нее букварь и — к двери. «Ты куда, Юра?» — спрашивает учительница. «Домой», — отвечаю. «Хорошо. Иди…» Почему-то предоставленная мне свобода подействовала самым странным образом. Я больше никогда не прогуливал уроков.