Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

Еще одной сложной задачей, стоявшей передо мной, было выявить гармонию набоковской жизни, гармонию между его жизнью и его искусством, не утаивая несоответствий. Как мог человек, столь преданный своему искусству и искусности искусства, так серьезно заниматься естествознанием и с головой уходить в лепидоптерологию? Как можно было так страстно любить литературу, живопись, абстракцию и узоры шахматной игры и одновременно считать музыку «произвольным нагромождением варварских звуков»?6 Набоков восхищался военной доблестью и был непримиримым противником большевиков и Гитлера. Как же он мог думать, что пойдет добровольцем на войну — Гражданскую или Вторую мировую, — только если линия фронта будет проходить поблизости от тех мест, где живет его возлюбленная или водятся новые бабочки? Как он, с его несокрушимой верой в демократию, мог никогда не участвовать в выборах? Набоков заявлял, что он ничего не знает о социальных классах7, и в то же время он мог вспомнить через двадцать лет не только уборщицу в лаборатории, где когда-то работал, но и ее рассказы о домашних неурядицах. Почему в таком случае многие считали его снобом? Подобные кажущиеся противоречия можно разрешить.

Судьба всегда сильно интересовала Набокова, и каждая крупная неудача в его собственной жизни кажется едва ли не подготовленным заранее событием, цель которого — дать возможность его талантам раскрыться. У него были идиллические детство и юность, но уже тогда, в юности, он писал стихи о горечи утраты, о тоске по безвозвратно ушедшему счастью, о памяти-утешительнице. Но он и представить себе не мог, какую силу обретут эти чувства после революции. Юношей он размышлял о смерти и много писал о ней и о возможности инобытия, а потом, когда ему было только двадцать три года, он потерял отца, погибшего от пули правого террориста. Когда Гитлер оккупировал Францию, Набокову пришлось бежать в Америку. В сорок лет он перестал писать по-русски — после того как постепенно отшлифовал свое искусство, значительно обогатив русскую прозу, — и начал все сначала, уже на английском. Этот переход был болезненным, но без него Набоков никогда бы не написал «Лолиту», и его известность, по всей вероятности, ограничилась бы русской эмиграцией по крайней мере на протяжении жизни еще одного поколения. Много лет в Америке, когда к нему еще не пришла слава, он снова и снова пытался опубликовать свои русские романы в английском переводе, но тщетно. Вдруг после «Лолиты» издатели срочно потребовали у него все, что он когда-либо написал по-русски, — и именно к этому времени повзрослевший Дмитрий Набоков был готов взяться за переводы отцовских книг. Теперь интерес к творчеству Набокова вырастает до такой степени, что ему приходится постоянно сочинять предисловия к каждому новому переводу; теперь у него появляется достаточно свободного времени, чтобы внимательно следить за тем, как его переводят на французский язык. Не будь революции, гибели отца, гитлеровской угрозы и позднего мирового признания, проза Набокова лишилась бы и пронзительной остроты, и блеска, и завершенности, которые отличают ее, на каком бы из трех языков, столь им любимых, мы ее ни читали.

II

Хотя Владимира Набокова нередко называют лучшим стилистом своего времени, многих тем не менее приводит в замешательство нарочитость его языка. Манера изложения Набокова настолько сильно привлекает внимание к самой себе — считают они, — что ни выразить подлинные эмоции, ни просто сказать что-либо писатель уже не в состоянии. Точно такие же претензии предъявлял Лев Толстой к Шекспиру — неплохая компания для Набокова! Разумеется, ни одному старику, застигнутому бурей в степи, не придет в голову закричать:

Беснуйтесь, злитесь, дуйте, ветры, так,Чтоб щеки лопнули у вас с надсады!Хлещите и волнами заливайтеВсе башни выше самых петушков…Вы, серные и быстрые, как мысль,Огни, предтечи страшных стрел громовых,Что дубы сразу в щепы разбивают,Ты, гром, все потрясающий, расплющиВсю эту круглую земли чреватость…[2]

Нельзя не согласиться с логической посылкой Толстого: шекспировские строки, свидетельствующие о потрясающем владении словом, начисто лишены какого-либо речевого правдоподобия. Однако среди читателей найдется немало таких, кто знает: если бы Толстой хоть на минуту перестал слушать лишь самого себя и прислушался к Шекспиру, он обнаружил бы у английского драматурга и жизнь, и правду, столь ценимые им. Тщательно отточенный стиль, возможно, не передает того, что проще и естественнее всего приходит на ум или срывается с языка, но именно поэтому он и способен выразить неизмеримо больше.

В конце первой главы «Других берегов» Набоков вспоминает, как в усадьбу, где он провел детство, приходили крестьяне из соседних деревень и в знак искренней благодарности чествовали отца по старинному русскому обычаю. Когда Владимир Дмитриевич разрешал их споры или удовлетворял какие-либо просьбы, пять-шесть мужиков раскачивали его и несколько раз подкидывали в воздух. Сидя в столовой за завтраком, Владимир видел только отца в полете, тогда как «качальщики» оставались незримыми:

Дважды, трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного полдня, как те внушительных размеров небожители, которые, в непринужденных позах, в ризах, поражающих обилием и силой складок, парят на церковных сводах в звездах, между тем как внизу одна от другой загораются в смертных руках восковые свечи, образуя рой огней в мрении ладана, и иерей читает о покое и памяти, и лоснящиеся траурные лилии застят лицо того, кто лежит там, среди плывучих огней, в еще незакрытом гробу8.

Некоторым читателям настолько понравится эта фраза, что они доверятся ее автору. Другим она может показаться tour de force[3] — слишком искусной, чтобы предполагать какой-либо отклик, кроме смиренного почтения. Тем же, у кого нет пока никакого мнения, я хотел бы сказать, что, вероятно, правы первые.

Несмотря на то что сцена в церкви, которая внезапно проступает под синими небесными сводами, по своей природе лишена конкретности, Набоков на самом деле предвосхищает (внимательный читатель это сразу почувствует, а любой читатель «Других берегов» постепенно поймет) определенный момент собственной жизни, который ему предстоит пережить позднее, — тот день, когда он будет смотреть на своего отца, лежащего в открытом гробу. Хотя образ парящего в небе человека, казалось бы, начинает отрываться от исходной ситуации, нет ничего случайного или искусственного в том, как от фигуры, «покоящейся навзничь, и как бы навек» в небе, фраза соскальзывает вниз, к мертвому телу среди цветов. Даже когда Набоков описывает траурный обряд, он полувозвещает бессмертие своего отца, уподобляя его тем «внушительных размеров небожителям, которые в непринужденных позах… парят… в звездах». Но магия стиля бессильна против фактов: тело все так же лежит недвижно в церковном приделе, огонь свечей расплывается потому, что в глазах молодого Набокова слезы.