Евгений Носов - Во субботу, день ненастный

Моя суженая была не молода, и я лишь на мгновение пожалел об этом, даже не я, а что-то во мне, помимо меня. И уже через секунду, смирившись и позабыв об этом подспудном толчке, я с фальшивой бодрецой, с какой-то юродинкой зябко потирал руки, изображая сирого и бесприютного.

- Пустила бы, хозяюшка, к печке. Ждали, ждали самолет, а его все нет, проклятого.

Должно быть, вид у меня был не совсем разбойный, но и не начальственный - пальто да кепка и никакого пугающего портфеля (в деревне казенный портфель - всегда какая-нибудь смута), а потому она сразу же откликнулась:

- Да какой самолет - вон как обложило. Она врубила топор в колоду и, нагнувшись, принялась собирать растопку.

- И диспетчер куда-то ушел,- сказал я, продолжая потирать ладони.

- Пойдемте уж... Только печка еще не топленная.

Она подхватила беремок и направилась к сеням, гулькая разлатыми голяшками сапог. Просыпав по дороге несколько полешков, она быстро обернулась, но, заметив, что я подбираю, пошла, заговорив уже совсем доверительно, по-свойски:

- А вчерась вродя был самолет. Утром бегла в магазин, дак слыхала рипел. А и автобус небось нынче не пойдет, глейдер расквасило.

Вслед за ней я прошел в темные сени, различая тугие тела насыпанных мешков в углу, коромысло и волосяное сито на стенке. Забилась, заметалась на мешках и с дурным криком, загромыхав опрокинутым ведром, прошмыгнула меж ног на свет, за порог, курица.

- Проходьте, проходьте,- ободряла меня хозяйка уже из кухни, видя, как я втягиваю голову перед низкой дверной притолокой.- Да уж чего там ноги вытирать, все одно пола нeту.

Со свежего воздуха резко потянуло духом чужого жилья: каким-то варевом, застарелым дымом. Маленькое, на уровне пояса, оконце, заплаканное дождем, роняло непривычно низкий свет прямо в разверстое устье холодной печки. На подоконнике, среди мутных пустых бутылок равнодушно и безжизненно торчал из консервной банки отводок цветка алоэ. Колючий и неказистый, он почти совсем перевелся в городах, особенно в пору пенициллинов, и его держат теперь лишь сердобольные старушки, все еще памятуя как о сподручном лекарстве.

Женщина сбросила дрова к подножию печи, на землю, истыканную острыми поросячьими копытцами, и, не раздеваясь, приговаривая: "Сичас, сичас... А я вчерась не управилась нарубить, дак и припозднилась с печкою",- полезла открывать вьюшку, ступив на полок - дощатый настил между печью и горничной перегородкой. Учуяв хозяйку, настороженно гукнул под полком поросенок. Он приладил свой пятачок к дверной щелке и, шевеля им и втягивая воздух, докучливо заверещал, заканючил.

- Узе-е! - она притопнула сапогом по доскам настила.- Поори мене, скаженный, Витькю разбудишь... Сейчас наварю.

Я снял кепку и присел на краешек скамьи перед столом, рядом с ведрами, в темной глубине которых на взблестках воды покачивались черные перекрестия оконной рамы. Сидя так, я оглядывал убежище, приютившее меня. Из-под стола высовывалось лукошко, набитое кусками свежего розоватого сала, густо пересыпанного крупной замокревшей солью. Несколько кусков почему-то валялось на земле, у подножия лукошка, и на один из них я чуть было не наступил ботинком. Я принялся подбирать, но хозяйка, заметив мое смущение, замахала с полка:

- Небось, небось... Это поросенок пораскидал. Все балуется, демоненок. Ему и лиха мало, что, можа, это мать его посоленная лежит,- усмехнулась она.- Отлучусь, а ему тут своя воля. В лукошко лезет, чугунки с лавки скапывает... Один грех с ним.- Она опять усмехнулась, глядя на меня сверху, с полка.- Намедни рушник с гвоздя сдернул, бегает, запутался, телепает весь об пол измызгал. Как кутенок. Хоть не выпущай. А в закутке держать жалко, сосуночек еще...

Она принялась собирать на печи сухую разжижку и, шеборша щепками, говорила откуда-то из глубины запечья, вся перегнувшись туда с полка, вытягиваясь и привставая на носки, отчего из сапог высовывались голые, напряженно-угловатые икры в уродливых жгутах синих вен.

- Да и сарай такой... Вот Витькя, может, подладняет...

Да теперь что ж ладнять... дожжи пошли. А и то, слава те господи, со свеклой управилися.

- Это хорошо,- отозвался я, имея в виду убранную свеклу.

- Да уж отмаялися. А то нешто благо по грязи-то убирать, кабы б дожжи. Оно хочь и машины теперь, а всe одно работы много... Машина-то она слепая, за ней тоже догляд нужон. А еще ж погрузить... Полтораста центнеров на гектаре, а в колхозя их пятьсот... Бабе оно завсегда на чем живот порвать сыщется...

Она спрыгнула с полка с пучком лучин и, положив разжижку на шесток, принялась выгребать золу. Кочерга утробно гыркнула по кирпичам пода.

- А теперь и надо бы помочить,- говорила она за ловкой своей работой.Хлебушко по сухому сеялся. Ему и так, бедному, ничево... Все под бурак да под конопли сыпють, а ему опять ни граммушки. Байки одни. Сердце изболелося, на него глядючи. Взошел квелый да не охотный... Какой же он будет, коли уже теперь такой... А ему ж еще под зиму итить.

О хлебе она говорила "он", "ему" - как о живом существе.

- Это плохо, если так,- поддакивал я, разглядывая большой брусковатый фуганок, висевший на горничной переборке. Был он из какого-то темного, с краспиной, дерева, и на его смуглых, лоснящихся боках проступали витиеватые, узорчатые слои.

- Мужев струмент,- перехватила мой взгляд хозяйка, подпаливая выложенный на поду дровяной колодчик.

- Хороший фуганок,- похвалил я.

- А и хороша-ай! - кивнула она, обрадованная похвалой.- Мастера смотрели, тоже так говорили. Сказывают, лезги дюже хорошие. А мой дак когда и брился лезгою. Уж так, бывало, правит, так правит... До того, чтоб газетку состругивало... Ежели буковки снимает, а газетка цельная остается, не прорезывается насквозь, тади бросает точить... А после того побриться любил. Свежей-то лезгою. А мне дак и страшно делается, как он по лицу вострой железкою. У нево весь струмент такой был ухоженный. Дюже любил, штоб все в аккуратности было...

Печь разгоралась, сипели и потрескивали лозовые дровца, пузырились обрубленные концы, роняли капли на жаркие угли, которые, допламенев, сами собой распадались на одинаковые округлые кусочки, осыпая наставленные чугунки. Дым, обволакивая поверху устье, розовым холстом

бежал навстречу и уже серым загибался в трубу. Хозяйка, по-прежнему в телогрейке, лишь платок отбросив с маленькой головы на заплечья, проворно шастала по кухне - то поскребет какую-то посудину, то ухватом поправит чугунок, отодвинет подальше, если начинал закипать. Стены, потолок, ведра на лавке, бутыли на подоконнике - все заиграло веселыми красноватыми отсветами, и совсем славно запахло ракитовыми дровами. Я сидел поодаль, а и то чувствовал на лице и на руках приятное тепло, пальто мое начала парить и попахивать пареной и кислой материей.