Яков Цветов - Синие берега

- Посмотри влево, - шепнула Лена. - На крыше вон замаскированные зенитные пулеметы. Видишь?

Всего этого Мария не заметила, когда ехала с вокзала. Оттого, наверное, что думала о многом другом: об отце, о встрече с тетей и дядей, о подготовке к экзаменам...

Вот и библиотека.

- Ну, прибыла, - улыбнулась Лена.

Девушки попрощались.

Мария осталась одна. Она знала, недалеко - повернуть за угол, потом еще раз повернуть и - трамвайная остановка. Мария направилась туда. Мимо прокатила автомашина с открытым кузовом, на борту красный крест, потом еще одна, такая же - открытый кузов, на борту красный крест. В первой автомашине бойцы - головы, плечи, руки перевязаны бинтами, бинты в темных пятнах - кровь с пылью; и во второй автомашине бойцы в бинтах. Лица тех, что сидели на бортовых скамейках, угрюмые и худые-худые. Мария не отводила взгляда от машин, следуя за ними растерянными глазами. Машины скрылись в глубине улицы, а она продолжала смотреть в ту сторону - головы, плечи, руки в окровавленных бинтах еще плыли перед нею. И вдруг все потеряло значение - экзамены, солнечное лето, стоявшее над городом...

- Привыкать, привыкать надо, барышня, - услышала трескучий говорок за спиной. - Весь день везут, и вечер, и всю ночь возили. Машина за машиной. Жмет немец. Жмет...

Мария, ей казалось, спокойно обернулась. Но широко раскрытые глаза выдавали ее состояние, и тот, кто говорил, увидел это.

Перед Марией стоял в белом полотняном костюме долговязый мужчина лет сорока пяти с узким, в мелких оспинках лицом со втянутыми щеками. Фетровая шляпа пирожком слегка сдвинута влево, и тень прикрыла левый глаз. Правый, водянистый, сверкал на свету.

- Жалко ребятушек, жалко, - произнес долговязый. - Да что поделать...

Марии не понравились и фетровая шляпа пирожком, и сверкавший глаз, и особенно это "ребятушки", произнесенное с пустым сожалением. Захотелось отделаться от долговязого, он собирался еще что-то сказать.

Она вскочила в проходивший трамвай, ей было безразлично куда ехать.

Трамвай миновал центр. Мария смотрела в окно: полупустынные улицы на перекрестке бомбовая воронка, еще одна, еще две; вон развороченный дом, дома не было, от него осталась одна стена, задняя, ужасающе зубчатая и обгорелая, ставшая бессмысленной. Трамвай шел дальше. Половина квартала бугры битого кирпича; то тут, то там скрученные железные балки, обломки мебели, недогоревшие переплеты дверей, окон, битое стекло; под солнцем стекло вспыхивало, и казалось, что руины все еще горели. "И разбомбили как!.. - произнесла про себя. - В первую ночь войны".

Это был не тот город, который она знала. Не город ее каникул.

Мария доехала до конечной остановки, трамвай возвращался, и она в нем, и снова до последней остановки, в обратном направлении, и опять... Ехать, ехать... Надо же как-то успокоиться.

Наконец встала, вышла. Трамвай, звякнув, двинулся, набрал ходу и скрылся за поворотом. А она продолжала стоять у остановки - плечи опущены, руки опущены. Захотелось плакать, захотелось обратно в Москву. Она побежала вдоль улицы.

Долго рылась в сумочке, искала ключ, нашла, открыла дверь. Пусто и одиноко в квартире. И темно. Темно. Неловко, будто не было силы в руках, развела шторы, комната наполнилась светом. Машинально взглянула в зеркальную створку шкафа. Перед ней стояла понурая, горестно смотревшая на нее девушка, немного взлохмаченная, с подобранными в плач губами, и только платье, точно такое, белое, с кружевным воротничком, убеждало Марию в ее сходстве с той, что стояла в зеркале, напротив.

Полина Ильинична вернулась поздно: оказывается, после работы в аптеке пришлось отправиться в госпиталь - перевязывать раненых. Много раненых. Может быть, тех, которых Мария видела? В глазах Полины Ильиничны утомление и тревога. Мария поняла: тетя не могла скрыть это. И все, что немного успокоилось в ней, снова охватило ее. А она так ждала тетю Полю Ильиничну. Верилось, она способна защитить от опасности, от беды...

Пришел дядя-Федя, Федор Иванович, вконец расхворавшийся. Принял сердечные капли и, не поужинав, улегся в постель.

Мария долго сидела в кровати, подперев руками голову. Она ни о чем не думала, не могла думать. Многое переменилось в ней в этот день.

Война началась и для нее, для Марии.

3

Ночью шел дождь. Дождь ночью всегда долгий. Мария лежала с открытыми глазами, не могла уснуть. И потому ночь длилась, длилась, словно слились ночи всей жизни, которую предстоит ей прожить. Дождь и ночь казались навек. Из спальни доносился осторожный голос Полины Ильиничны, она будила Федора Ивановича. Он стонал, он кричал во сне. Наконец успокоился, Полина Ильинична умолкла. "Тоже, наверное, не спит".

Окно распахнуто, и Мария вслушивалась в мерную и частую дробь дождевых струй, падавших на тротуар, перед домом, в громкие шаги мимо проходившего патруля. Восемь дней она уже здесь, и все то же: бессонница, шаги патруля, сердцебиенье, предчувствие беды. Мария старалась подавить тревогу, томившую ее все эти ночи. Они наступали рано, эти ночи, лишь затухало над городом небо и улицы лишались движения и голосов, нескончаемые ночи, полные страха, напряженного ожидания утра.

Она вжалась в подушку, ее охватила лихорадочная дрожь нетерпенья, ждала, когда на стекла окон ляжет блеклая полоска еще неуверенного, еще нежилого света. Потом приподняла голову, села, подтянув колени к подбородку. Она заметила, что утро в городе начиналось с этой блеклой полоски на окне. Утро, утро!.. - обрадовалась она. Как будто утром не случаются несчастья. И все-таки утром легче дышалось, все, убранное темнотой, возвращалось на место, отступало чувство беззащитности и снова появлялись надежды, заставлявшие что-то делать.

"Что-то делать, что-то делать, иначе пропасть..." - говорила себе. Это значило как-то занять себя, отвлечь мысли от всего, чего понять не могла. Но что делать ей, собственно, еще ничего не умевшей делать, в городе, занятом войной. Плохо, плохо, когда война застает человека, а ему лишь восемнадцать.

Мария встала. Рано еще, но что лежать! Наскоро приготовит немудреный завтрак: каша, хлеб, чай. Проводит тетю и дядю на работу и пойдет к Лене. Лена обещала устроить ее в библиотеку. "Что-то надо делать..." Она окончательно перестала думать об учебниках, об экзаменах, все это отошло. Подумалось об отце. В письме - коротеньком, на одну-две минуты, - что получила вчера, писал он, что находится где-то неподалеку, но где догадаться было нельзя. Он успокаивал ее. Отец никогда не говорил попусту. Ему Мария верила, очень верила. И внушала себе: все поправится, все поправится. Мысль эта не покидала ее.

Тетя и дядя ушли. Можно и ей уходить. Она вышла из дома, почти уверенная, что все будет хорошо, что фашистов скоро отбросят, они побегут вспять, а там и война кончится, и жизнь опять наладится, и все вернутся к мирным делам, ставшим сейчас особенно желанными. И дни эти и ночи забудутся, как все в конце концов забывается. "Мы опять привыкнем спокойно спать, и не надо будет с замиранием прислушиваться к громкоговорителю". Она даже улыбнулась своей мысли.