Нестор Козин - Гвардейцы в боях

Утро 22 июня 1941 года выдалось солнечное, тихое. День выходной. Но лагерь 107-й стрелковой дивизии, расположившийся в сосновом бору, ожил рано: намечались открытие лагерного сбора и подведение итогов учебной тревоги. Для нас всех это был большой, волнующий праздник. Бойцы, сержанты, командиры приводили себя в порядок: чистились, гладились, подшивали подворотнички, готовились к торжеству.

Вскоре шумно стало и на стадионах: спортсмены после физкультурного парада собирались помериться силами.

Из города прибыли гости — представители партийных, советских и профсоюзных организаций, родные и близкие, ко многим приехали знакомые девушки.

Играла, музыка. У всех было торжественно-приподнятое настроение.

Все шло пока своим чередом. Но… ни празднования лагерного сбора, ни разбора учебной тревоги не состоялось.

Весть о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну распространилась с молниеносной быстротой. Как позже стало известно, на рассвете 22 июня против Советского Союза были брошены огромные силы: 190 пехотных, моторизованных и танковых дивизий численностью в 5,5 миллиона человек, 3712 танков, 4950 самолетов, 47 260 орудий и минометов и 193 боевых корабля[1], В частях и подразделениях начались собрания и митинги. Мы получили указание немедленно приступить к выполнению мобилизационного плана.

В нашем 586-м стрелковом полку митинг был коротким. Каждый выступавший командир, красноармеец говорил сжато и предельно четко: не быть Родине под пятой фашизма! Выступавшие перед развернутым знаменем полка клялись, что не пожалеют сил, крови и самой жизни для изгнания врага с родной земли. Во второй половине дня 27 июня наш 3-й батальон получил приказ следовать на станцию для погрузки в эшелон.

Каждый из нас понимал, что война — не увеселительная прогулка, но считал для себя высокой честью быть вделанным в числе первых на фронт.

За полтора часа до выступления батальона ко мне буквально врывается один из бойцов 9-й стрелковой роты лейтенанта Василия Михайловича Заики (фамилия его, кажется, Коледов, знаю, что он из Солтонского района) и просит:

— Товарищ капитан, возьмите меня с собой. Рота отправляется на фронт, я не могу один оставаться здесь. Возьмите, прошу.

Спрашиваю:

— Откуда вам известно, что мы отправляемся на фронт и что вас оставляют?

— Товарищ капитан, я нахожусь в санчасти полка, старший врач Казанцев не разрешает мне выписываться…

Я справился у лечащего врача. Тот заявил:

— Боец болен, у него температура, с эшелоном ему ехать нельзя.

Коледов не унимается, настойчиво требует отправки:

— Товарищ капитан, я здоров! Возьмите!

— Вы поймите, дорогой, что едете на войну, а не в гости.

— В гости я бы и не просился так.

— Хорошо, — говорю бойцу, — идите туда, откуда пришли. Мы тут решим. На всякий случай будьте готовы.

Вызываю лейтенанта Заику.

— Примерный боец, очень хороший наводчик. Надо взять его, товарищ капитан, — говорит он.

Когда уже шли погрузка, Коледов случайно встретился мне.

— Ну как, товарищ больной?

— Все в порядке. Чувствую себя хорошо.

— А температура?

— Температура в санчасти осталась, товарищ капитан.

Да, с такими бойцами можно было отправляться на защиту Отечества. Тот, кто не боится войны, кто готов ради свободы своего народа пожертвовать собой, — тот настоящий боец, с ним можно уверенно идти в бой. А эти ребята знали, куда отправляются, хотя, может быть, и не знали в полной мере, с каким коварным и опытным врагом им придется иметь дело. Но они понимали, что враг силен: уже почти все государства центральной, юго-восточной и западной Европы подчинены и порабощены фашизмом. Немецкий кованый сапог топтал земли и свободу Франции, Голландии, Дании, Норвегии, Югославии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Греции, Чехословакии, Польши. И вот теперь Гитлер замахнулся на Советский Союз, направив против него всю мощь своей военной машины. Мы, если и не знали тогда точно, то догадывались, что гитлеровская армия многочисленна и вооружена до зубов, располагает большим количеством танков, самолетов, орудий, пулеметов, автоматов, имеете большой практический опыт ведения войны, что на службу фашистской грабьармии поставлена вся промышленность, ей подчинена вся экономика не только самой Германии, но и оккупированных государств.

В пути мы не теряли времени даром: с командирами рот, взводов, с сержантами прорабатывали теоретические вопросы наступления и обороны, действия в ночном и встречном бою, взаимодействия подразделений. Много говорилось о личном примере, которому придавалось большое значение. Я был глубоко убежден (а теперь тем более так считаю), что личный пример — лучший метод агитации. А в самые трудные и ответственные минуты он приобретает особо важное значение.

Но порой и личный пример сам по себе, без разъяснительной работы мало что может дать. Поэтому с красноармейцами мы проводили беседы, разговаривали по душам. И это давало положительные результаты, помогало им лучше и глубже понять тебя. И по их общему настроению я проверял себя, правильно ли поступаю, правильно ли они понимают меня, чего я хочу. В этом деле большую помощь мне оказывал комиссар батальона Никифоров. Он, как правило, быстро находил путь к сердцам красноармейцев, говорил с ними просто и убедительно.

…А поезд, отстукивая на рельсах, торопился на запад. Часто, стоя у дверей вагона, я задумчиво глядел в пространство, словно можно было разглядеть, что происходит там, далеко на западе. Хотелось самому во всем разобраться.

Навстречу нам шли эшелоны с ранеными, с эвакуированными из Западной Белоруссии и Украины. Невозможно было без боли в сердце смотреть на горе народа: женщины, старики, дети, в суматохе покинув родные места, растеряв друг друга, кое-что прихватив с собой, гонимые пожаром войны, уезжали подальше на восток.

На одной из станций я подошел к девочке, которая держала за руку мальчика лет трех — четырех. Лицо у мальчонки испуганное, глаза какие-то уже не детские. Взял его к себе на руки, спрашиваю:

— Как тебя звать?

— Коля, — отвечает.

— А куда едешь?

— От фасистов.

— С мамой едешь? — спросил я. И потом уж не рад был. Коля, услышав слово «мама», чуть не выпрыгнул из моих рук, видимо решив, что я вижу его маму.

— Где мама? Где мама? — и заплакал. Девочка снова взяла Колю за руку.

— Я еду с бабушкой, а он с нами, — пояснила она. Услышав плач, из товарного вагона выглянула женщина лет 50–55.

— Иди, внучек, сюда, мы скоро к маме приедем.