Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков
Казак был словоохотлив, глаза его так и сверкали, так и жгли, как клинок.
– Других разъездов не видели?
– Нема других. Этот – первый. Мы там, в городище, третьи сутки стояли. Тихо было. На тракте никого. Уже заскучали. А тут…
– Пленных-то живыми твои казаки доведут? Не порубают сгоряча?
– Не должны. – Казак тряхнул русой бородой и тут же усомнился: – А там, князь, кто знает… Двоих-то наших… Ребята мои лихие. – И казак с сомнением щёлкнул языком.
Воевода угрюмо посмотрел на него.
– Приказ-то они мой сполнять будут честно. Но я им и другой отдал: ежели басурмане вдруг наедут всем чамбулом и навалятся большой силой, рубать пленных и уходить к реке, на наши заставы.
Одоевский хмыкнул, взглянул на атамана и сказал:
– У тебя, Ермак Тимофеич, гляжу, всяк десятник – воевода!
Атаман прикусил ус, вздохнул и ничего не сказал.
Слава богу, разговор на том и прекратился. Потому что в залужье, окутанном маревом дневной жары, появились всадники. Они двигались на рысях, держали к переезду. Верховых насчитали с дюжину, может, чуть больше, остальные лошади шли в поводу, мотая пустыми стременами. На сёдлах их и в тороках была увязана какая-то то ли поклажа, то ли пленники, то ли раненые, то ли тела убитых.
– Твои? – спросил воевода десятника, не отрывая глаз от залужья.
– Мои, князь. Вон и Третьяк. Коня моего ведёт.
– Так ты ж баял, что пал твой конь? – вскинул седую бровь Одоевский.
– Коня-то я и вправду загнал. Что было, то было. Но не своего. Взял отбитого у татар. Но конёк был добрый. Жалко его. Такого иметь – горя не знать.
Спустя некоторое время со стороны засеки появилась и полусотня. Посланные атаманом казаки рассыпались по заокскому лугу, прикрывая со стороны засеки разъезд, только что побывавший в рубке. Вёл полусотню Матвей Мещеряк. Ветер трепал его кудрявую бороду, раскладывал по плечам, затянутым кольчугой. Едва ли во всей Ермаковой станице можно было сыскать равного ему по ширине плеч, такого же могучего. Под ним и конь был особый, такой же долгоривый, и грохот его копыт отдавался гулом по земле, как будто скакала целая сотня.
Тянуть жилы из пленных татар не пришлось. Толмачить на допросе взялся сам Ермак. Степняков привели в воеводскую избу и развязали скрученные за спиной руки. Как только они поняли, что в крепость их привезли не убивать, осмелели. Атаман тут же заговорил с ними. Говорил спокойно, даже взглядом не стращал. Старший из четверых – Ермак его сразу выделил, – сухощавый, с реденькой чёрной бородкой, в белом тюрбане и зелёном халате, перехваченном жёлтым кушаком с шёлковыми кистями, внимательно оглядел стены воеводской избы, князей и бояр, сидевших у окон, и коротко ответил по-татарски.
– Что он сказал, атаман? – спросил воевода. – И что ты сказал ему?
– Я сказал, что времени у нас мало, а потому лучше отвечать на все вопросы, которые воевода задаст им. В противном случае их отдадут казакам, и братья убитых решат, как с ними поступить.
– Правильно ты им сказал, Ермак Тимофеевич. Что же ответил этот?..
– Этот… Этот и будет говорить. Он у них башлык, – пояснил Ермак. – Сотник по-нашему.
Татарин снова заговорил и указал на своих воинов, тут же отступивших на шаг назад.
– Он сказал, чтобы его нукеров увели. Не хочет говорить при них.
– Уведите, – тут же кивнул воевода. – Пусть говорит свободно.
Когда татар увели, башлыку подали глиняную корчажку, наполненную ключевой водой. Тот выпил её до дна и поклонился воеводе и казачьему атаману. Башлык понял, что судьба его и его нукеров теперь во многом зависит от этого богатырского сложения атамана. Он знал, что такое толмач: толмач может перетолковать сказанное и так, и этак. Но голова-то на плаху положена его, башлыка. А нукеры… Нукеры, если останутся одни, без него, выболтают всё, что спросят эти урусы. Чтобы его голова миновала плахи, лучше говорить без свидетелей. Так ему легче уберечь и свою жизнь, и жизнь своих нукеров.
Из рассказа татарского сотника стало понятно, что Девлет Гирей ведёт свои тысячи старым трактом, тем же лазным путём, которым ходил на Москву в прежние годы, что его войско огромно и что с ним пришли не только крымчаки, ногайцы и кипчаки, но и турецкие янычары. Командуют тысячами знатные мурзы и беки, а также искусные в боевом деле турецкие паши.
– Спроси его, велико ли войско у крымского царя? – кивнул Ермаку Одоевский.
– Насколько велик хан, настолько и велико его войско! – с важностью ответил башлык, услышав, что русский хан назвал его повелителя царём.
О численности ханского войска пленный сказать ничего определённого не мог. Великό! Татарин широко разводил руки, показывая, насколько велико войско его повелителя. Когда же его спросили о пушках, он с готовностью закивал головой. И сказал, что затинные пищали к Москве тащат османы и что в свой обоз они никого не пускают, так что, сколько их там, пушек, и каковы они, толком никто не знает. Но то, что татарин рассказал потом, заставило воевод и воинских голов, предводительствовавших сотнями и дружинами, прибывшими из различных городов Московского царства, задуматься.
У окна за низкой конторкой, сшитой из сосновых досок, сидел, сгорбившись, дьяк. Он внимательно прислушивался к тому, что говорил воевода Одоевский и что перетолмачивал из ответов татарина казачий атаман, и всё это как мог торопливо и без изъятий старался записывать на широком листе плотной, как хорошо выделанный сафьян, бумаги. Татарин говорил о том, что в этот раз поход складывается не шибко хорошо, что хан войну не распускает и не разрешает брать полон.
– Почему так думает храбрый башлык? – спросил атаман, не дожидаясь вопроса воеводы.
– А вот почему, – разохотился в разговоре с русским ханом татарин, – раньше, когда мы приходили сюда, всегда брали много ясырей. Девок брали. Здоровых и красивых ханум. Работников брали. За них в Крыму всегда дают много золотых и серебряных монет. А теперь Дивей-мурза приказал ясырей не брать. И в русских городках тоже ничего, кроме скота, не брать. Нукеры должны воевать, а не грабить! Так приказал Дивей-мурза! Воинам это не
