Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе - Татьяна Илларионовна Меттерних
Густые облака дыма клубились из-под чёрных колес локомотива на платформе покрытого стеклянной крышей вокзала. Для нас был забронирован и подцеплен к поезду на Крым целый вагон первого класса. Всё ехало с нами: обе наши английские воспитательницы, мисс Томпсон и мисс Менцис, Иринина гувернантка, мисс Скотт, русские девушки – впрочем, наша самая любимая, Ева, была финка, – слуги и собаки.
Нас подняли над высокими ступенями и передали в вагон, и поезд, пыхтя, отправился в путь. Настала ночь. Постельное бельё было гладким и прохладным на ощупь, но с ночным горшком нам пришлось танцевать, так как сильно качало. Днём на мягких сиденьях вагона, которые пахли лошадиными волосами и застарелой пылью, были натянуты ослепительно белые накидки, обработанные по краям кружевами из грубого хлопка. Было так, словно мы жили в собственном доме на колёсах, мы носились по коридору, навещая друг друга; у собак было собственное отделение, мы ходили к ним, чтоб поговорить с ними и передать им через узкую решётку кусочки сахара. Меня, чтобы я могла их поприветствовать, нужно было поднимать.
После невероятно длинной поездки нас разом окутала жара и тёплый солнечный свет; пальмы мягко раскачивались на ветру, благоухали цветы, возвышались скалистые горы, и мерцало серебристое море. Мы были в Крыму.
Всё хозяйство, включая нашего фокстерьера Билли и тряпичную собаку Мисси по имени Кошка, вселилось в виллу, которую предоставила в распоряжение моей матери императрица-мать, Мария Фёдоровна. Вилла находилась на окраине парка, который огибал её собственный дом, и называлась Харакс.
Вскоре мы вошли в привычный ритм строго распланированного режима дня и вялого английского детского питания – все размельчённое, кашицеобразное, – смягченного обильными полдниками, книжками Беатрис Поттер, детскими стишками и длинными прогулками.
В закрытых уголках обширного запыленного сада, в кустах, покрытых цветами, мы играли. Часто приходили две изящные, одетые в чёрное дамы и наблюдали за нашей возней в песочнице, это были царица-мать и её фрейлина. На их тарелкообразных чёрных шляпах возвышались перья и когти, словно шляпы были украшены мертвыми воронами. У императрицы было помятое лицо и светлые, приветливые глаза; её фрейлина казалась отсутствующей – словно её тень.
Наша няня, мисс Менцис (мисс Томпсон не было больше с нами), и гувернантка Ирины, мисс Скотт, ставили нас на ноги, отряхивали пыль и опускались в глубоком реверансе, шепча нам поспешно на ухо, чтобы мы себя хорошо вели.
Царица гладила нас по головам и дарила конфеты, завернутые в бумагу и украшенные лентами. Она говорила с нами очень мило, ломаным, глухим, словно рубленым голосом. Мы совсем не робели и полюбили её.
Хотя мама и папа часто уезжали на север, тогда, когда они бывали дома, они проводили с нами, детьми, времени больше, чем когда-либо раньше. Мама разрешала нам играть её ожерельями, цепочками, на которых висели драгоценные пасхальные яички, их эмали сверкали, как цветы, украшенные крохотными разноцветными звездочками, – красивее, чем любая игрушка. Папа привёз их из Петрограда. Он просто вошёл в наш дом, открытый для грабежа – каждый мог войти и взять всё, что он хотел, даже дверь дома не была закрыта. Папа нашёл яйца в ящике туалетного стола мама и засунул их в карман. Так как там воровал каждый, его никто не задержал.
Ирина любила украшения и рассказывала нам, что «более крупные вещи» мама были сданы в банк до тех пор, пока не прекратится стрельба и мы не сможем возвратиться домой. Слово «банк» звучало как нечто среднее между тюрьмой и крепостью – во всяком случае, как нечто, что было не так легко разграбить, как наш дом, но «более крупные вещи» мы никогда больше не увидели.
Пока горничная укладывала волосы мама, мы упражнялись в написании русских и латинских букв на картоне. Александр так любил букву «з» за слово «заяц», что он брал свой картон в кровать.
Вечерами мама играла на фортепиано, а папа сопровождал её игру на скрипке. Дом был полон гостей; взрослые музицировали или разговаривали до поздней ночи. Но не слышно было смеха, как в Лотарёво. Как бы ни были мы малы, мы очень хорошо чувствовали напряжение и волнение, которым были охвачены всё. Во время своей последней поездки на север мама сопровождал денщик дяди Георгия – Иван, который некогда вынес своего смертельно раненого господина с передовой. И хотя он не смог спасти ему жизнь, все были ему благодарны и обращались с ним, как с членом семьи.
Однако когда в вагоне появились контролеры, чтобы проверить удостоверения, Иван прошептал мама, что он знает, что её документы фальшивые. «Дайте мне тысячу рублей, или я скажу, кто вы», – такой неожиданный поворот в его поведении для других остался непонятным для всех.
Мама прервала поездку в Москве, чтобы найти своего младшего брата Адишку, который там утаился. Она ещё успела своевременно вывезти его из города, снабдив украинскими документами; вскоре после этого все офицеры были задержаны в Манеже и все, кто не вступил в Красную армию и не хотел бороться против своих же, были расстреляны.
Приехавшую в Петроград мама узнали, арестовали и доставили в большевистскую тюрьму. Её втолкнули в переполненную камеру, в которой сидели вперемешку воры и случайно схваченные. Все сдвинулись, и мама оказалась рядом с красивой любезной графиней Ерасовой. Графиня была женой великого князя Михаила Александровича (этот морганатический брак был причиной его отказа вступить на престол после отречения его брата Николая II).
Графиня Брасова делила с мама носовые платки и мыло, так как мама была арестована прямо на улице и не имела при себе ничего, кроме сумочки.
Ночью заключенных по очереди водили на допрос, который проводил устрашающий Урицкий, не знавший милости. Мама утверждала, что она никогда не видела столь отвратительных типов, как те, что собрались вокруг стола, чтобы судить её. Ей казалось, что она в аду. Когда Урицкий и его сподручные стали водить пальцами по её Евангелию и издеваться над исполненными от руки картинками, она вспыхнула: «Их подарили мне мои братья, которые убиты вами и вашими. Чрезвычайно грустно видеть, как грязные руки порочат то, что свято другим». Они ответили: «Они не такие уж и грязные». При этом мама имела в
