Довлатов — добрый мой приятель - Людмила Яковлевна Штерн
Закончить свое предисловие мне хочется кратким упоминанием неких, возможно несущественных, но ощутимых различий между Первым Поэтом и Первыми Прозаиками:
1. Бродский писал трагические стихи высочайшего духовного накала, но при этом был человеком веселым. Довлатов писал очень смешную, абсурдистскую прозу, но нравом обладал пессимистическим. Набоков мог писать что угодно и как угодно — он владел языками как Паганини скрипкой. Но с каждым годом в его произведениях эмоций становилось все меньше, а ребусов все больше.
2. Набоков и Бродский в свою литературную кухню никого не пускали и терпеть не могли ни писать, ни рассказывать о своих делах. Довлатов щедро делился с читателями своими хождениями по мукам, сделав из них большую литературу.
3. С Набоковым я, к сожалению, не была знакома и не знаю, искрометны ли были его устные рассказы и шутки. Бродский, человек насмешливый и остроумный, щедро разбрасывал свои mots, никогда к ним не возвращаясь. Ироничный Довлатов из придуманных, услышанных и подслушанных острот, реприз, реплик и анекдотов умудрился создать новый литературный жанр.
4. Набоков владел четырьмя языками и с равным блеском писал по-русски и по-английски. Бродский владел двумя. Стихи предпочитал писать по-русски, а эссе и прозу — по-английски. Довлатов владел только русским, но владел им виртуозно.
5. И главное: Владимир Набоков любил бабочек, Иосиф Бродский — кошек, а Сергей Довлатов — собак.
Глава первая
У Пяти углов
Название этой главы ностальгическое. Во-первых, почти что вышедшая в Таллине книга Довлатова называлась «Пять углов». На нее он возлагал все надежды на литературную жизнь в Советском Союзе, но набор был рассыпан по указанию КГБ. Во-вторых, Пять углов в Петербурге — это сцена, на которой разыгрывались спектакли нашего детства, отрочества и юности.
Я родилась на улице Достоевского в доме № 32, в нескольких минутах ходьбы от Пяти углов, училась в 320-й школе на улице Правды на полпути между улицей Достоевского и Пятью углами. Мои школьные друзья жили на Загородном, на Разъезжей, на Социалистической, на Малой Московской, на улице Рубинштейна и на Марата.
На улице Рубинштейна в доме № 23, кроме Сережи Довлатова, с которым я познакомилась, миновав и детство, и отрочество, и юность, жил зубной врач, доктор Каушанский, к которому меня водила мама, под мои завыванья, чтоб этот дом провалился сквозь землю. Какая удача, что мои пожелания не исполнились.
На улице Марата, кроме подруг, жил в мои школьные годы наш идол и кумир, актер ТЮЗа Владимир Сошальский. В детстве спектакли с его участием — «Аттестат зрелости» и «Ромео и Джульетта» — я видела раз по тридцать. В «Аттестате» он играл десятиклассника Валентина Листовского, заносчивого, оторвавшегося от коллектива отличника, которого в конце третьего акта судьба и школьная общественность больно клюнули в темечко. Но в первом и втором актах, в ярко-синей рубашке, которую ленинградцы называли «москвичка», а москвичи — «ковбойка», высокий, с каштановой шевелюрой и томными глазами, он покорял одноклассниц на сцене и девиц в зрительном зале. Одна из героинь спектакля написала ему письмо, которое я более полвека помню наизусть (лучше бы Некрасова так запоминала). Негодяй Листовский, разумеется, над ней посмеялся. Итак,
Это письмо никому. Адреса нет на конверте.
Это письмо тому, кого не найду до смерти.
Может быть, мимо пройду, может, промчусь как ветер,
Счастье свое не найду. Много ли счастья на свете?
Сошальского я умудрялась видеть чаще других, менее удачливых поклонниц. У меня был Джек, собака с омерзительным характером, но невообразимой красоты: помесь шпица с сибирской лайкой. И я три раза в день его выгуливала, и не где попало, а на улице Марата, вдоль дома, где жил кумир. Он мог невзначай выйти из подъезда или вернуться домой, а тут как раз я совершенно случайно прогуливаю Джека. Так что он даже иногда кивал на мое задыхающееся от волнения «здрасьте». Девчонки же, не обладавшие собакой, писали ему любовные стихи и подсовывали под дверь, благо в те времена подъезды не запирались.
Помню много шедевров, но не желая мучить читателей, возможно, не влюбленных в Сошальского, процитирую скромное четверостишие одной подающей надежды поэтессы:
Счастливая Петрова Шура,
Вчера вы ей сказали «дура».
О, если б я могла от вас
Услышать это хоть бы раз.
Однажды будущая поэтесса, измученная безответной страстью, полезла к актеру в окно по водосточной трубе (на третий этаж, прошу заметить). Почти долезши до подоконника, она почувствовала головокружение и закричала. Окно было открыто, и, к счастью, Сошальский был дома, но, к несчастью, брился в этот момент опасной бритвой. У него дрогнула рука, он полоснул себя по горлу, но подлетел к окну и втащил полуобморочную рабу любви в комнату.
Картина: кумир с окровавленной рожей держит на руках бесчувственную девицу, в дверях влетевшие на крик соседи — квартира, естественно, коммунальная — и счастливый для актера финал — получение отдельной квартиры вдали от обезумевших поклонниц. Интересно, не забыл ли Владимир Борисович этот эпизод полувековой давности?
Почему я вдруг вспомнила актера Сошальского? Наверно потому, что когда я впервые увидела Сергея Довлатова, мне показалось, что они похожи. При ближайшем рассмотрении оказалось — ничего общего.
Я прожила в Питере у Пяти углов лучшие годы своей жизни, в конце пятидесятых переехала в переулок Пирогова, около Исаакиевского собора, а в середине семидесятых оказалась в Америке…
Через пятнадцать лет после отъезда в эмиграцию, в 1990 году, я впервые вернулась в родной город, пришла к Пяти углам, и память
