Поль Фор - Александр Македонский

За этим стоит еще одна иллюзия: представление, что свет можно объяснить через тень, блистание духа — через косность или тупость материи, или, говоря конкретно, разум и смекалку греков — тяжеловесной глупостью их противников. Я посоветовал бы сторонникам такого дуализма (чтобы не сказать манихейства), наследника схоластики, отправиться в музеи Каира, Багдада, Тегерана, Кабула или Лахора, где они быстро усвоят, что оригинальность не заключается ни в противопоставлении, ни в синтезе противоположностей, но в даре изобретательности. Обращение к разнообразным источникам, несомненно, наделяет пониманием относительности всякого, у кого его прежде не было. Здесь мы усваиваем также и то, что произведения искусства и духа в изобилии заряжены символизмом, что в представлении людей Востока и африканцев, живущих в Александрии, всякая вещь — это она сама, а сверх того — и другая вещь. Всякая победа в известном смысле оказывается поражением, а всякое поражение чревато плодами. Победитель кончает тем, что объявляет себя побежденным. И все это предостерегает нас от потуг структурализма, претендующего на то, чтобы выработать классификацию или получить характерную для древних систему противоположностей. Александр не вписывается в множественность предметов или личностей, для которых в большей или меньшей мере характерна неопределенность: он резко выделяется на их фоне.

Вот почему — а также чтобы разом преодолеть как скудость наших источников, так и чрезмерность наших предрассудков — я избрал иной подход. Разумеется, я проштудировал греческих и латинских авторов, а также персидские, сасанидские и иранские тексты, Коран и современные исторические сочинения, которые не менее чем на дюжине языков превозносят подвиги или клеймят недостойные поступки завоевателя. Я был избавлен от необходимости (имея в виду читателя, подзуживаемого эрудицией) вновь заняться критическим анализом источников, что после Сен-Круа (1804) делалось уже не менее сотни раз. Такому читателю достаточно знать, что, если говорить о Западе, практически вся наша письменная традиция покоится на трудах греческих авторов-уроженцев египетской Александрии. Это относится и к так называемой «Вульгате», которая зависит от сохранившейся фрагментарно истории Клитарха Александрийского1 (в 13 книгах?), посвященной походам Александра и возникшей между 320 и 300 годами, и к «Анабасису» Арриана, основанному на утраченных записках Аристобула и египетского царя Птолемея I (между 305 и 283 гг.). То же можно сказать и о «Романе об Александре», ложно приписанном Каллисфену, а на самом деле принадлежащем александрийскому ритору, жившему во времена Севера Александра (222–235 гг. н. э.)[2]. Итак, все попытки реконструкции образа Александра, исторические или литературные, вдохновлялись Египтом, где на протяжении более чем шести веков хранилась мумия завоевателя.

Несомненно, всякий исторический труд представляет собой реконструкцию. Помимо этого, в наши дни от него требуется опора на многочисленные свидетельства, причем они должны быть разными и даже противоречивыми. «Testis unus, testis nullus (один свидетель — не свидетель)», — говорили в Древнем Риме. Вот уже на протяжении сотни лет профессиональные историки предпочитают «Анабасис» Арриана2 анекдотам или назидательным историйкам Клитарха, потому что, будучи сформированы в старой школе, они рассматривают историю как цепь дипломатических и военных событий. Новейшая же школа и широкая публика интересуются скорее массами, чем отдельными личностями, а в каждой личности — скорее характером и нравом, чем поступками и их хронологией. В том, что касается Александра, они обращаются преимущественно к Плутарху, Квинту Курцию и Юстину то есть предпочитают солдатские рассказы повествованию царя Птолемея и его военачальников.

Несмотря на неприятие или скрытое недовольство университета («некритично, ненаучно»), для того чтобы хоть что-то понять в том необычном предприятии, какое представлял собой поход Александра, я счел за благо прибегнуть к этнографическим методам, отправиться на место событий, заново проделать, отчасти пешком, долгий путь армии Александра от берегов Дуная до берегов самой дальней реки Пенджаба, расспрашивая по пути местных жителей относительно их нравов и повседневной жизни, непрестанно сравнивая местности, климат и людей. И хотя сравнением ничего не докажешь, во всякой реконструкции важное значение имеет неизменность географических условий, а также связанных с ними экономического и социального укладов. Житель зеленеющей равнины действует и реагирует на окружающее совсем иначе, чем обитатель пустынь, и то же самое можно сказать о несходстве горца и обитателя болот. Древний конфликт пастуха-кочевника Авеля и оседлого землепашца Каина продолжается у нас на глазах. А что происходит, когда беспорядочно перемещавшаяся с места на место толпа принимает оседлый образ жизни?

История Александра и войска, с которым он составлял неразрывное целое, связана с действиями и движением балканских горцев, столкнувшихся с неслыханными климатическими условиями и непостижимыми людьми. Мы неправы, когда негодуем по поводу огромного числа зверств (сильно преувеличенных легендой), которые совершил завоеватель. Отправимся-ка лучше на Ближний Восток, чтобы разузнать, как большинство тамошних обитателей представляет себе человеческую жизнь и ее ценность, что они думают о потустороннем мире, об истине, вере… И возможно ли, чтобы человек, который питается исключительно мясом и молоком, мыслил и чувствовал, как вегетарианец, рыбоед или постник? Чего только не вытерпели солдаты Александра в пустынях Белуджистана! Как объяснить предшествовавший смерти запой Александра, если не столь же древним, как сам индоевропейский мир, обычаем ритуальных попоек?

Биография — это литературный жанр, почти ничего общего не имеющий с экономической и социальной историей, с историей техники, историографией, да и просто с историческими размышлениями. Мы не отрицаем, что воля и пример вождей всегда брали верх над общественной организацией, что они стимулировали изобретателей, затмевали и ослепляли критический дух повествователей. Одни, особенно на Западе, называют Александра «Великим». Но мне пришлось слышать и других, на Востоке, которые вслед за Лукианом Самосатским называли его «Малым» или просто «Македонским». Биограф не должен задаваться вопросом о том, в чем состоят величие и незначительность, понятия целиком и полностью относительные, как и о том, не является ли его герой, как и прочие люди, всего-навсего продуктом экономики и способа производства. Не стоит также увенчивать кого-то лаврами, а уж тем более их отбирать; задача заключается в том, чтобы, подобно Диогену, современнику Александра, искать человека и чтобы человек не застил нам солнце, то бишь характер.