Иосиф Шкловский - Эшелон

Говорят, я хороший рассказчик. Было бы обидно, однако, если известные мне истории рассеются прахом вместе с рассказчиком. И вот в начале весны 1981 года, отдыхая в Доме творчества писателей в Малеевке, я решил мои устные рассказы записать. Мною двигало и чувство злости: некоторые мои соседи по этому Дому берутся писать о людях науки. Боже, как всё это далеко и от литературы, и от правды! Как искажено, и какие мегатонны лжи и глупостей сыплются на головы бедных читателей!

Два дня я составлял список сюжетов, отбирая наиболее интересные и характерные. Это был очень важный этап работы. По возвращении из Малеевки я стал писать – только по вдохновению, но придерживаясь списка. Обычно рассказ писался за один присест. Свои писания я складывал в отдельную папку, на которой красным фломастером, было выведено кодовое название: «ЭШЕЛОН», по сюжету первого рассказа. К началу 1982 года я записал их. Сразу стало как-то легко и пусто. Я не мог не написать эти истории – они буквально распирали меня. А теперь мне грустно, что дело сделано. Всё-таки год, когда писались эти новеллы, я был счастливым человеком. А это такая редкость!

Эшелон (невыдуманные рассказы)

Неужели прошло уже 40 лет? Почти полвека! Память сохранила мельчайшие подробности тех незабываемых месяцев поздней осени страшного и судьбоносного 1941 года. Закрываю глаза – и вижу наш университетский эшелон, сформированный из двух десятков товарных вагонов во граде Муроме. Последнее выражение применил в весёлой эпиграмме на мою персону милый, обросший юношеской рыжеватой бородкой Яша Абезгауз (кажется, он ещё жив). Но вот Муром и великое двухнедельное «сидение муромское» остались далеко позади, и наш эшелон, подолгу простаивая на разъездах, всё-таки движется – в юго-восточном направлении. Конечная цель эвакуировавшегося из Москвы университета – Ашхабад. Но до цели ещё очень далеко, а пока что в теплушках эшелона налаживался – по критериям мирного времени фантасмагорический, а по тому, военному, нормальный – уклад жизни.

Обитатели нашей теплушки (пассажирами их не назовёшь!) были очень молоды: я, оканчивавший тогда аспирантуру Астрономического института имени Штернберга (ГАИШа), пожалуй, был здесь одним из самых «старых». Мой авторитет держался, однако, отнюдь не на этом обстоятельстве. Работая до поступления в Дальневосточный университет десятником на строительстве Байкало-Амурской магистрали (БАМ ведь начинал строиться уже тогда), я впитал в себя тот своеобразный вариант русского языка, на котором и в наше время «развитого» социализма изъясняется заметная часть населения. Позже, в университете и дома, я часто страдал от этой въевшейся скверной привычки. Но в эшелоне такая манера выражать свои несложные мысли была совершенно естественной и органичной 1. Мальчишки – студенты второго и третьего курсов физического факультета МГУ, уже хлебнувшие за минувшее страшное лето немало лиха, рывшие окопы под Вязьмой и оторванные войной от пап и мам, вполне могли оценить моё красноречие.

Мальчишки нашего эшелона! Какой же это был золотой народ! У нас не было никогда никаких ссор и конфликтов. Царили шутки, смех, подначки. Конечно, шутки, как правило, были грубые, а подначки порой далеко не добродушные. Но общая атмосфера была исключительно здоровая и, я не боюсь это сказать, оптимистическая. А ведь большинству оставалось жить считанные месяцы! Не забудем, что это были мальчики 1921-1922 годов рождения. Из прошедших фронт людей этого возраста вернулись живыми только 3 процента! Такого никогда не было! Забегая вперёд, скажу, что большинство ребят через несколько месяцев попали в среднеазиатские военные училища, а оттуда младшими лейтенантами – на фронт, где это поколение ждала 97-процентная смерть.

Но пока эшелон шёл на Восток, в Ашхабад, и окрестные заснеженные казахстанские степи оглашались нашими звонкими песнями. Пели по вечерам, у пылающей буржуйки, жадно пожиравшей штакетник и прочую деловую древесину», которую братва «с корнем» выдирала на станциях и разъездах. Запевалой был рослый красавец Лёва Марков, обладатель превосходного густейшего баритона. Песни были народные, революционные, модные предвоенные: «…идёт состав за составом, за годом катится год, на сорок втором разъезде степном» и т.д. Был и новейший фольклор. Слышу, как сейчас, бодрый Лёвин запев (на мотив «В бой за Родину, в бой за Сталина!..»):

…Жарким летним солнцемсогреты инструменты,Где-то лает главный инженер,И поодиночкетоварищи-студенты,Волоча лопаты, тащатся в карьер.

И дружный, в двадцать молодых глоток, припев:

Стой под скатами,Рой лопатами,Нам работа дружная сродни.Землю роючи,Дёрном (вариант – матом) кроючи,Трудовую честь не урони!

И потом дальше:

Пусть в желудках вакууми в мозолях руки,Пусть нас мочит проливным дождём —Наши зубы точеныо гранит науки,А после гранита – глина нипочём!..

Буржуйка была центром как физической, так и духовной жизни теплушки. Здесь рассказывались немыслимые истории, травились анекдоты, устраивались розыгрыши. Это был ноябрь 1941-го. Шла великая битва за Москву, судьба её висела на волоске. Мы же об этом не имели понятия – ни радио, ни газет. Изредка предавались ностальгии по столице: увидим ли её когда-нибудь? И, отвлекая себя от горьких размышлений, мы, песчинки, подхваченные вихрем, предавались иногда довольно диким забавам.

На нарах, справа от меня, было место здоровенного весёлого малого, облачённого в полуистлевшие лохмотья и заросшего до самых глаз огненно-рыжей молодой щетиной. Это был Женя Кужелев – весельчак и балагур. Он как-то у буржуйки прочёл нам лекцию о вшах (сильно нас одолевавших), подчеркнув наличие в природе трёх разновидностей этих паразитов, и декларировал своё намерение – на основе передового учения Мичурина-Лысенко вывести гибрид головной и платяной вши. Каждый вечер он посвящал нас в детали этого смелого эксперимента, оснащая свой отчёт фантастическими подробностями. Братва покатывалась со смеху. Жив ли ты сейчас, Женька Кужелев?

Ещё у нас в теплушке был американец – самый настоящий, без дураков, американец, родившийся в Техасе, в Хьюстоне – будущем центре космической техники. Это был довольно щуплый паренёк по имени Леон Белл. Он услаждал наш слух, организовав фантастический музыкальный ансамбль «Джаз-Белл». Но значительно более сильные эмоции вызывали его рассказы на тему, что едят в Техасе. Он сообщал совершенно немыслимые детали заокеанских лукулловых пиршеств. Боже, как мы были голодны! Слушая Леона, мы просто сходили с ума: его американский акцент только усиливал впечатление, придавая рассказам полную достоверность. Иногда к Леону присоединялся обычно молчаливый Боб Белицкий, также имевший немалый американский опыт. Я рад был встретить Боба, лучшего в стране синхронного переводчика с английского, во время незабываемой Бюраканской конференции по внеземным цивилизациям осенью 1971 года. Нам было о чём вспомнить.