Владислав Бахревский - Никон

Агишев, приметив впереди крутой спуск, не придержал лошадь, но снова ожег ее кнутом, да по брюху. Света невзвидя, лошадь рванула, Агишев выпустил из рук вожжи, рухнул с облучка на Ваську, и они вместе выпали из возка.

Лошадь умчалась под гору и не остановилась.

— Эх, мать честная! — Глаза у Агишева блуждали. — Чего делать-то? Может, вернемся?

— Пошли, лошадь нас подождет, — сказал Васька и затрусил босыми ногами по сверкающему следу от полозьев.

Лошадь не остановилась. Она, чуя впереди обоз, догнала его и долго шла, пристроясь к последним саням. Наконец кто-то заметил, что сани пусты, всполошились, доложили о происшествии князю Хованскому. Обоз остановился. Поглядели, кого нет, и только тогда отрядили трое саней со стрельцами на случай нападения волков.

Обоз продолжил движение, ночь близилась.

Верст пятнадцать, а то и все двадцать отшагал Василий Босой по студеной северной дороге. И ничего — обошлось будто бы.

А через неделю ночью прибежали за Никоном.

— Юродивый помирает!

Никон быстро оделся, но, одеваясь, услышал, как гудит за стенами дома жуткая северная пурга.

Встал на молитву, со стыдом думая о своей неохоте покинуть теплое жилище.

Пошел. Васька Босой занимал соседнюю избу.

Юродивый лежал под образами, в белой рубахе и в цепях.

— Нарядился в дорогу, — сказал он Никону и засмеялся.

Засмеялся как совсем здоровый человек. Никон вспыхнул, принимая ночной вызов к юродивому за глупейший розыгрыш. Но Васька, хохоча, сбросил с себя тулуп, покрывавший ноги, и Никон увидал, что Васькины ноги черны.

Хохоча, Васька тыкал рукою в Никона, и казалось, что цепь тоже смеется, позвякивая. Не обрывая дикого смеха, Васька стал подниматься, стараясь приблизить потное, изуродованное гримасой лицо к лицу митрополита. Не дотянулся, упал навзничь, и стало тихо.

«Боже мой, — подумал Никон, — что означает смех умиравшего? Знамение! Но о чем?»

И понял, что этот час останется с ним на всю жизнь.

Ни единой морщинкой не коробило Белое море, а паруса не болтались, паруса звенели от попутного ветра.

— Чудо! — сказал Никон. — Будто святые отцы Зосима и Савватий несут нас на дланях своих.

Он стоял на носу ладьи, то и дело трогая митру и поправляя облачение. Лицо его покрыли красные, мелкие, как денежки, пятна. Ему было суетно.

Соловки надвигались. Уже валуны в стенах можно разглядеть. Угловые башни толсты, в низких шапках — воины, поставленные в землю по грудь, дабы и шагу назад не могли сделать перед любой силой. В крутых лбах ни ума, ни коварства — одна только преданность.

Никон не был уверен, что примут его без сучка и задоринки. Игумен Анзерского соседнего монастыря, он в былые годы не ладил с соловецкими старцами. А старцы здесь были как эти башни, их даже царское слово, сказанное в сердцах, не страшило.

Года три тому назад царь повелел соловецкому игумену Илье поставить каменную церковь в Анзерском скиту. Никон хлопотал за своего учителя Елеазара, основателя скита. Соловецкий игумен Илья, получив царский наказ, не кинулся исполнять его тотчас, но, осердясь на старца Елеазара, велел посадить его в тюрьму. Держал в заточении, покуда блажь не прошла.

Правда, года еще не минуло, как митрополит Никон посвятил игумена в архимандриты, но всякого можно было ждать от гордеца. Забрать у монастыря мощи — все равно что в сокровищницу его залезть. Странники мощам ходят поклоняться. Не убудет ли поток ищущих спасения? А ну как бешеный Илья воспротивится царской воле?

У Хованского сотня стрельцов, а у Ильи не меньше пяти сотен…

От суетности мыслей душа митрополита ветшала, съеживалась, и он никак не мог обрести достоинства, внешнего и внутреннего, необходимого для совершения великой миссии.

Вдруг холодно мерцающие влажными каменьями стены монастыря пыхнули белыми облачками, и тотчас потрясенный воздух разорвался, поднял в небо птиц и вслед за пушками ударили колокола, изъявляя приходящим тяжко-торжественную, государственную радость.

Никон, помолодев лицом, в миг единый из человека, мающегося душою, предстал великим пастырем, готовым пасти хоть все мировое стадо овец словесных.

Митрополита и боярина встречали крестным ходом, иконой Боголюбской Богоматери, писанной с благословения святого Филиппа.

Архимандрит Илья, синеглаз, нос-репка, рыжий от веснушек, так и сиял простодушной радостью.

Слившись воедино, хозяева и гости, обойдя стену, вошли в монастырь Святыми воротами, со стороны Святого озера. Литургию служили в Преображенском соборе. Суровый каменный куб собора был бы мрачен, как аскет, когда б не луковки на барабанах да не шатер на главной кровле, столь высоко взлетевший в небо, что ни одна русская церковь и даже сам Успенский кремлевский собор не могли с ним тягаться.

После службы гостей повели в трапезную. Палата была огромная, под стать Грановитой. Свод залы держал каменный столб. Сам низкий, он высоко поднимал четыре каменных своих крыла, образуя четыре неба.

Угощение было устроено общее, для простых и великих, но великолепию стола могли и в Москве позавидовать.

Князь Хованский и окольничий Огнев повеселели наконец. Зато мрачен стал Никон.

— Таким столом не смирять грешную плоть, но зазывать ищущих легкой жизни.

— То в честь праздника, — сказал миролюбиво архимандрит Илья, и Никону понравилось, как это было сказано.

Довольный отходил ко сну в ту светлую июньскую соловецкую ночь святитель Никон. Его люди донесли ему: архимандрит Илья прячет на Заяцких островах не менее трех сотен бельцов из беглых крестьян.

Нашлось-таки, чем стукнуть Илью, если норов свой вдруг выставит.

Никон заснул крепко и спал не пробуждаясь.

Поднялся рано. В келии светлынь, но это был особый свет, свет негаснущего северного дня. Никон облачился в простую монашескую рясу и, радуясь раннему пробуждению, пошел поклониться мощам Филиппа.

Двор был пуст, и странно было Никону, что люди спят на свету. За десять лет жизни на материке отвык от белых ночей.

Никону подумалось, что до утра, пожалуй, далеко и что пустое он затеял: церкви, видимо, заперты, но дверь Преображенского собора сама собой открылась перед ним.

Он удивился, но тотчас разглядел белое лицо и белые длинные волосы монаха, неподвижно стоявшего у стены.

— Благослови, святой отец! — попросил Никон, опускаясь перед монахом на колени.

Тот не удивился смирению митрополита и, ничего не отвечая, перекрестил.

— Ты кто? — спросил Никон.

— Мартирий, — ответил старец.

— Что же ты не спишь?