«Вдоль обрыва, по-над пропастью...» - Игорь Кохановский
Сам же Кочерян самостоятельно снимет единственный фильм — «Один шанс из тысячи» и рано уйдет из жизни — онкология сделает свое подлое дело...
Володя Высоцкий иногда заходил после школы к отцу (он жил с матерью на Мещанской улице, которая после московского фестиваля молодежи стала называться проспектом Мира). Там он как-то пересекся с Толей Утевским, и ему очень захотелось подружиться с ним. В подростковом возрасте всегда тянет к более взрослым, тем более Толян (так мы его звали) был известным стилягой и все вечера проводил в «Коктейль-холле», что был на улице Горького, пока его не прикрыли как рассадник растления молодежи. Володя стал захаживать в гости к Утевскому и вскоре примкнул к его кругу, где получил прозвище Шванц (хвостик), но это его ничуть не смущало...
Когда же он начал писать свои песни, уже Толян с Кочеряном и Артуром примкнули к нашему кругу, который просуществовал фактически до тех пор, пока Володя не был принят Любимовым в театр на Таганке.
Почти каждый вечер мы собирались у Володи Акимова (он уже разошелся со своей женой-красавицей, продавщицей из ГУМа, ибо было явно несовместимо их мировосприятие): скромное застолье, выпивон, бесконечные разговоры о том о сём и Володины песни под гитару (и не только его, но и Галича, Окуджавы, Городницкого), причем Высоцкий тогда еще не очень овладел этим немудреным инструментом (кстати, первые «уроки» по овладению гитарой давал я ему, еще учась в школе). Дело в том, что мне мама по окончании седьмого класса подарила гитару, которая лежала до поры до времени безо всякого применения. Но вот в марте 1953 года умирает Сталин, и по сему случаю объявляется амнистия. Притом амнистия касалась только бытовых и уголовных статей... И вот наш двор на Неглинной улице вскоре превратился в настоящую воровскую малину. Двор был проходной по диагонали, почти квадратный, очень большой, чуть ли не вполовину футбольного поля, и вот в противоположных от проходных углах лежали такие большие катушки из-под кабеля, превращенные в игровые столы, на которых резались в буру, в очко и, конечно, распивали водочку и пели под гитару настоящие блатные песни. Песни были обалденные, порой ничего невозможно было понять из их воровского жаргона, но завораживали, как говорится, на раз. Вот запев одной из таких песен:
Шарит урка в пойме у майданчика,
Там ходит фраер в тишине ночной.
Он вынул бумпер, осмотрел бананчика,
Зыцал по-блатному: «Штимп легавый, стой».
Ничего не понятно, но завораживает. Я попросил ребят, что распевали под гитару эти песни, показать мне несколько аккордов, зная которые можно саккомпанировать любой песне. Я быстро освоил эту немудреную грамоту и в нашей школьной компании вскоре стал «центром внимания», так как аккомпанировал себе, распевая песни Вертинского, которые мне мама пела вместо колыбельных. Вот после этих моих «сольных» выступлений Высоцкий как-то и попросил, чтобы я ему показал, как брать на гитаре эти пять-шесть аккордов. Но у него поначалу это плохо получалось, и иногда, когда он уже писал свои знаменитые дворовые песни, я у него забирал гитару и сам ему аккомпанировал.
У меня был двоюродный брат, Саша Бирюков (царство ему небесное). Он окончил юридический факультет МГУ и по окончании попросился, чтоб его направили в Магаданскую прокуратуру. Дело в том, что его отец, Михаил Евгеньевич Бирюков, был флотским офицером и, приплыв в очередном рейсе в Магадан, остался там работать в порту этого города, иногда наезжая в Москву, к своей жене тете Лиде.
Тогда уже был организован Эдуардом Берзиным трест «Дальстрой», который занимался в основном промышленной добычей золота, но и осваивал далеко не обжитый край, где за работу в любой отрасли платили очень большие деньги.
Михаил Бирюков списался с моим отцом, с которым они были в дружеских отношениях, и посоветовал ему податься на Колыму за «длинным рублем». И вот мой отец с моей мамой и четырехлетней дочуркой отправляется на Колыму, где ему дядя Миша уже нашел работу начальника пристани Балаганное, это недалеко от бухты Нагаево, где, собственно, и начинается Магадан.
Там, в Магадане, и появился на свет ваш покорный слуга. Это случилось 2 апреля 1937 года.
А летом того же года Берзина вызвали в Москву якобы для отчета о работе «Дальстроя». На Казанском вокзале Москвы были вывешены портреты Сталина, Калинина и Берзина, пионерские отряды с заготовленными речевками должны были встречать добродетеля Колымского края. Но за сорок километров от Москвы вагончик, в котором ехал Берзин, отцепили, и больше начальника Колымы никто не видел. А через некоторое время сообщилось о его расстреле.
И на Колыме начались посадки. Посадили и моего отца, и ему, как и Берзину, в вину вменялось то, что они якобы хотели продать Чукотку Америке... Наверно, могли посадить и мою матушку как жену врага народа, но я, родившийся весной, хотя и летом на Колыме с витаминами плохо, заболел жутким авитаминозом, мама рассказывала, что мое маленькое тельце представляло собой сплошную кровавую массу — так я расчесывал себя до крови... И врачебный консилиум постановил вывезти ребенка «на материк» — так называлась европейская часть нашей страны, то есть я фактически спас семью... А как только переехали Урал, я тут же и ожил... Правда, диатез меня еще мучил несколько лет, пока меня не увидела одна старушка в Пушкине, где мы летом снимали дачу, сказала маме, чтоб та отдала ей младенца на вечерней зорьке... Мама передала ей меня. Она сходила на вечерней зорьке на берег реки, прочитала какую-то молитву — и я вскорости избавился от мучившего меня недуга...
Отец просидел полтора года, его пытали, прежде чем он подписал все нелепые обвинения, которые ему предъявлялись. А самой изощренной пыткой было стояние в «стояках» — так назывались шкафы наподобие тех, что в подсобных помещениях любого завода, где рабочие снимают обычную одежду, вешают ее в специальный, отдельный для каждого шкаф, а сами переодеваются в рабочую робу. Так вот, когда отца заперли в этот «стояк», у него на третьи сутки лопнули голенища сапог...
Но отцу «повезло»: когда арестовали Ежова и заменили его на Берию, новый хозяин НКВД произнес знаменитую фразу: «Скоро сажать будет некого». И под эту «сурдинку» отца
