Михаэль Брюннер - На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте

В страхе и неопределенности проходили каждый раз поверки. Все, что находилось в казарме, начиная от пола, столов, табуретов, кроватей, шкафов и кончая самими солдатами, могло быть в любой момент проверено на чистоту и порядок. Так проверялось, чтобы солдат не только заправлял постель, но и чтобы подушки и одеяла были выровнены по ниточке. Каждый раз мы сбрызгивали водой пододеяльники, чтобы их можно было разгладить. Тем не менее то, как мы заправляли постели, никогда не нравилось нашему унтер-офицеру, взводному фельдфебелю или главному фельдфебелю — старшине. Тогда все, из чего состояли постели: одеяла, простыни, солома из матрасов — разлеталось по казарменному помещению. Как-то раз во время проверки шкафов, когда я в дрожащих вытянутых руках представлял на проверку ботинки, фельдфебель заорал на меня:

— И это вы называете чистить?

Потом он тут же распахнул окно, схватил мои ботинки и выбросил их во двор с третьего этажа. В другой раз я видел осмотр шкафов солдат, выбранных кандидатами на учебу в офицерской школе. Молодые солдаты должны были на плечах нести довольно тяжелые шкафы на плац, чтобы предъявить их для проверки. Все содержимое этих шкафов, конечно же, попадало и перемешалось, и это дало командирам возможность продемонстрировать всю свою силу. Таким образом, молодые солдаты, которые вскоре сами смогут отдавать приказы унтер-офицерам, были «выведены на показ».

Прежде чем покинуть помещение, мы должны были всегда запирать шкаф. Если он оставался открытым, то это был проступок — «совращение на кражу у товарища» и за него наказывали. По логике, которую я, как и многое другое во время этой подготовки рекрутов, так и не смог понять.

Впервые через пять месяцев службы я смог получить разрешенный, то есть подписанный командиром роты, отпуск на субботу и воскресенье во Фрайбург. До этого, правда, я получал увольнительные, с которыми можно было уезжать не далее 50 километров от части. И я вынужден был отказаться от этого отпуска из-за винтовки! Дело в том, что когда ходишь по земле, пыль так или иначе попадает в канал ствола твоей винтовки. При завершающей проверке чистоты унтер-офицер под конец одним глазом глянул в ствол винтовки, которую я держал, как положено по команде «оружие к осмотру!» стволом к небу, и заявил:

— В твоем стволе сидит целая толпа слонов!

Пришлось снова чистить винтовку. И пока удалось снова представить почищенную винтовку унтер-офицеру, время ушло. Его расчет был точен. Когда я прибежал на платформу вокзала, то увидел замыкающие огни уходящего поезда. От бешенства слезы брызнули у меня из глаз. Я был сильно раздосадован.

В следующий раз, хотя командир роты и подписал мой рапорт на отпуск, но, словно учитель в школе, исправил его красным карандашом. В школе мы, как тогда было принято, изучали немецкую (готическую) каллиграфию и наряду с ней — латинскую, для уроков латинского языка. Я привык на письме перемежать готические буквы латинскими. Хотя мое прошение об отпуске и было принято, но «ошибочные» буквы были почерканы красным карандашом. Таким образом, командир роты показал абитуриенту, этому «ничто», что тот, несмотря на восемь лет гимназии, не умеет правильно писать по-немецки.

Иногда, в зависимости от настроения главного фельдфебеля, утренний осмотр превращался в издевательства с непредсказуемыми придирками. Ему, например, могло показаться, что пряжка ремня недостаточно блестит, что неправильно повязан галстук или что он недостаточно чист, что волосы недостаточно коротко пострижены. Или, как уже упоминалось, ему просто попадался абитуриент — сразу же следовало наказание в виде многочисленных «лечь — встать», «прыжков по-заячьи» или бега вокруг казармы. Мне особенно запомнился тщедушный солдатик, который в полной выкладке, то есть в стальном шлеме, с ранцем и винтовкой, должен был карабкаться на высокий ящик с песком, который был установлен перед окнами полуподвала с целью защиты от разрывов авиабомб. Забравшись наверх, он должен был встать по стойке «смирно» и кричать: «Я — позор для германского Вермахта!» На что главный фельдфебель хладнокровно повторял приказ: «Громче!» Это продолжалось до тех пор, пока бедный малый совсем охрип. Вид этого маленького солдата на ящике с песком, запуганного, чуть не плачущего, из последних сил пытающегося достаточно громко крикнуть, был очень жалким. Его вынужденное признание было скорее позором для Вермахта.

Особенно несправедливым я считал наказание за плохую стрельбу. Наша рота на танковых стрельбах действительно плохо стреляла. Причина неудачи этих стрельб заключалась не в самом подразделении, а в постановке задачи и в приказах руководившего унтер-офицера. Упражнение заключалось в том, чтобы из пулемета, установленного на танке типа I, едущем по неровной бетонированной дороге, на участке, ограниченном флажками, сделать 25 выстрелов по круглому щиту с нарисованным в полный рост солдатом. Из едущего танка можно было смотреть только в прицел. Можно легко себе представить, что когда танк едет по неровной дороге, то неподвижно закрепленный в его башне пулемет направлен то на дорогу, то в небо. Так получилось и у меня, когда я сидел в танке на месте стрелка. Первый флажок уже давно проехали, и я должен был открыть огонь по цели. Но так как я ее не видел, то и не стрелял. Тут начал кричать унтер-офицер:

— Стреляйте же наконец!

Но я по-прежнему не видел цели. Почему я должен был стрелять, не видя ее? Это был мой первый мелкий отказ выполнить приказ. Но тут вдруг цель показалась точно в перекрестье прицела, я нажал на спуск, и все 25 пуль попали точно в мишень. Если бы я, следуя приказу, «наконец», то есть раньше времени, открыл огонь, то у меня, как и у других рекрутов, все пули попали бы в дорогу или ушли в небо.

Из-за того, что почти все рекруты в таких условиях промазали по цели, все должны были не продолжать тренироваться в стрельбе, а в наказание в воскресенье после обеда четыре часа заниматься строевой подготовкой. Во время нее все 150 рекрутов роты маршировали в одной шеренге, то есть в один растянутый ряд один возле другого. Но настоящее наказание началось, когда последовали приказы о быстром изменении направления: два или три раза «правое плечо вперед марш!» и «левое плечо вперед марш!». При этом, в зависимости от поданной команды, крайний марширующий солдат должен был относительно быстро поворачиваться на 180 градусов на месте, а остальные, словно спица колеса, в зависимости от своего удаления от него, быстро идти или почти бежать. Как только выравнивали строй в указанном направлении, следовал новый приказ. Через четыре часа таких занятий мы были совершенно измотаны и озлоблены. Примечательные слова нашего командира роты, которыми он подбадривал рекрутов во время учебы: «Рекрутское время — самое лучшее время жизни» — вскоре превратились в обычное глумление.