Юлия Винер - Былое и выдумки

Больше я дядю Лейбу не видала. И может быть, никто из родных и друзей больше его не видал.

Дело происходит в самом начале шестидесятых годов, то есть уже значительно ближе к нашим дням, чем описанное ранее, но и это воспоминание сильно подернуто все сглаживающей – и все искажающей – патиной времени. И в нем, как ни странно, снова существенную роль играет «Тройной» одеколон. Интересно, что бы это значило.

В отличие от людей, о которых шла речь в предыдущих отрывках, большинство участников эпизода, который я хочу рассказать теперь, живы. Правда, в живых нет как раз центрального персонажа.

В качестве дочери погибшего на войне писателя мне удалось раздобыть путевку в писательский Дом творчества в Ялте. И Ялта, и море, и богатое писательское питание, и неслыханная роскошь – отдельная комната – все было прекрасно. И – верх удачи! – среди обитателей дома находился столь тогда неофициально-любимый, а ныне мгновенно и прочно забытый Виктор Платонович Некрасов, автор хорошей по своим временам военной книжки «В окопах Сталинграда», герой множества историй о гражданском мужестве и анекдотов об аморальном пьяном поведении. Сотни, да что, тысячи интеллигентов на своих кухонных толковищах перебрасывались именем «Вики» Некрасова со скромной гордостью причастности.

Я к тому времени написала несколько рассказов и жаждала показать их кому-нибудь авторитетному.

Просто подойти к незнакомому человеку с рукописью в руках представлялось мне невозможным. И я повела подкоп под Некрасова на пляже. Я долго, и, как мне казалось, незаметно подползала по песку к тому месту, где он, худой, черный и красивый, сидел вместе со старушкой-мамой в постоянном своем густом окружении. Устроившись так близко от него, как позволяло приличие, я долго выжидала, пока окружение ушло купаться. Мама дремала в тени грибка. Я вытащила из пляжной сумки скатанную в тугую трубочку рукопись и сделала бросок. Держа трубочку за спиной, я подползла к нему совсем близко и забормотала что-то о своем им восхищении. Он откликнулся дружелюбно и с сочувствием:

– Пишешь?

– Пишу…

– Много?

– Мало…

– Уже приятно. Хочешь, чтобы я прочел?

– Если можно…

– Нельзя, конечно. Но ты столько времени ползла… Приноси ко мне в комнату после обеда.

– А у меня с собой…

И я сунула ему пропотевшую, облепленную песком трубочку, перевязанную шнурком.

В результате к дальнейшей судьбе моих сочинений причастны были уже другие легендарные персонажи того времени – Александр Твардовский и Ася Берзер. Но это было позже, и это отдельная история.

А в качестве непосредственного результата моей вылазки, в тот же вечер за ужином, вместе с возвращенной рукописью, поступило приглашение от Некрасова: «Заходи попозже, посидим, познакомишься с людьми».

Что за блаженные это были времена, шестидесятые годы, для сочинителей, обладавших хоть какой-нибудь способностью к своему ремеслу и кожей, хоть слегка чувствительной к подспудным веяниям эпохи!

Люди читали книги. Ах, как читали тогда в России! Каждая книга, в которой прозвучало хоть несколько десятков живых человеческих слов, где ситуация хоть отдаленно напоминала элементарные ситуации живой жизни, становилась тем, что теперь мы назвали бы бестселлером. Начинался подлинный пир физиологического (в понимании середины XIX века) бытописательства. Пишущее сословие заново открывало для себя и для читателя – не литературу, до этого было еще далеко, – но вот именно эту «физиологическую» ткань жизни. Умиление и восторг первооткрытия вызывало у читателей любое хоть сколько-нибудь похожее описание болезни, смерти, одиночества, горя, пьянства, неудачного брака, безденежья, тяжелой кухонной женской работы (не говоря уж о солженицынском прорыве в лагерную тему) – всего того, что так хорошо было знакомо по жизни и совсем не знакомо по тогдашней советской литературе. И авторы таких книг обретали среди умеренно вольнодумствующей публики статус и известность, вполне сравнимые со статусом нынешних поп-звезд.

Вот с такими-то восходящими звездами поп-культуры шестидесятых годов я и познакомилась в тот вечер у Некрасова. Каждый из них успел к тому времени написать одно-два произведения, вызвавшие недовольство номенклатурной критики, что в те дни представляло собой надежный знак качества. Каждый успел вкусить от сладости официального отщепенства и неофициального признания у интеллигентного читателя. Не сознавая еще, какой счастливый момент выпал им для начала писательской карьеры, каждый страдал от невозможности пробить в печать то, что лежало в ящиках письменного стола и казалось главным, лучшим, революционным. Членские билеты Cоюза писателей лежали, правда, уже в карманах, но кроме этого в карманах еще мало что имелось.

На маленькой терраске при некрасовской комнате сидели: Георгий Владимов, недавно совершивший своей «Большой рудой» переворот в понятии соцреалистического производственного романа и уже известный ходившим в списках «Верным Русланом»; Владимир Войнович, чей рассказ, тоже производственный, «Хочу быть честным» казался мне действительно почти что честным, и Анатолий Гладилин, одно из воплощений сравнительно свежего по тем временам «юностевого» духа.

Все они были тогда полунищие, бедно и немодно, хотя и с трогательными потугами на богемную элегантность, одетые, опутанные бесконечными бытовыми и семейными неурядицами. Мрачно веселые и обольстительно (для не слишком еще разборчивой меня) циничные, с лицами, хотя и вполне обыкновенными, но покрытыми тем тонким блеском возбуждения от недавней удачи, который электризует все вокруг и притягивает восприимчивые души, это были тогдашние любимцы советской судьбы.

Еще не слишком избалованные, не заснобевшие в своей полудозволенной славе, они приняли меня достаточно дружелюбно, хотя на восторги Некрасова по поводу открытого им нового таланта особого внимания не обратили.

Говорили, как принято в интеллигентной компании, разумеется, матом. Все были слегка на взводе.

Выпито было, в сущности, относительно мало – бутылка водки да бутылки три пива на четверых. И все время толковали о том, как хочется еще. Хотелось главным образом Некрасову. Купить же, по причине позднего времени, было негде, кроме как в приморской забегаловке, куда никто идти не вызывался. Решили поспрашивать по соседним номерам.

Нашлось не много – початая бутылка вина и две бутылки пива. Выпили быстро и снова пошли шарить по соседям. На этот раз вышло совсем скудно – фруктовое ситро да вымоленный у какого-то писателя с периферии флакон «Тройного» одеколона. Некрасов, гостеприимный хозяин, заявил, что, поскольку питья мало, половина пойдет ему, а половина – девушке, которая раньше не пила, то есть мне. Все, кроме меня, охотно согласились. Я же отнекивалась, как могла, но безрезультатно. Под радостные подначивания кумиров молодой литературы Некрасов с мрачной настойчивостью совал мне стакан одеколона пополам с ситро, уверяя, что это будет мне полезно и познавательно, что я должна пройти боевое писательское крещение, и вообще, неприлично трезвому сидеть среди выпивших – и либо пей, либо пошла вон.