Доверие - Эрнан Диас
◆
ДВА НИЖНИХ ЭТАЖА ЕГО ДОМА превратились в импровизированную контору. Произошло это не по сознательному решению, а в результате возникавших одна за другой потребностей, которые приходилось удовлетворять, пока неожиданно не сложилось нечто вроде конторы со множеством сотрудников. Началось это с посыльного, которого Бенджамин отправлял носиться по всему городу с акционерными сертификатами, облигациями и прочими документами. Через несколько дней мальчишка его уведомил, что ему нужен помощник. Вместе со вторым посыльным Бенджамин нанял телефонистку и клерка, который вскоре поставил его в известность, что не справляется в одиночку. Управление подчиненными отвлекало Бенджамина от работы, поэтому он нанял заместителя. А когда ведение бухгалтерских книг стало отнимать слишком много времени, он нанял бухгалтера. К тому времени, как его заместитель обзавелся собственным, Раск успел потерять счет своим сотрудникам и уже не старался запоминать новые лица и имена.
Мебель, годами простоявшая зачехленной, теперь вовсю осваивалась секретаршами и мальчиками на побегушках. На сервировочный столик из орехового дерева встал телеграфный аппарат; бо́льшую часть обоев с позолоченным растительным орнаментом покрывали котировки и курсы акций; соломенно-желтый бархат дивана пачкали стопки газет; на бюро из атласного дерева оставляла вмятины пишущая машинка; диваны и софы с вышитой вручную обивкой усеивали черные и красные чернильные пятна; извилистые края стола из красного дерева отмечали сигаретные подпалины; а мелькавшие туда-сюда туфли оставляли царапины на дубовых ножках в виде звериных лап и вытаптывали персидские ковровые дорожки. Только комнаты родителей Бенджамин держал в неприкосновенности. Сам же он спал на верхнем этаже, куда ни разу не заглядывал ребенком.
Найти покупателя на табачную фирму отца оказалось несложно. Бенджамин поощрял одного фабриканта из Вирджинии и торговую компанию из Соединенного Королевства, перебивавших цену друг друга. Он был рад, когда британец одержал верх, а стало быть, отцовская фирма вернулась туда, где и возникла, — Бенджамину хотелось быть как можно дальше от этой части своего прошлого. Но что его действительно привело в восторг, так это то, что благодаря доходу от продажи он мог теперь работать с бо́льшим размахом, допускать новый уровень риска и финансировать долгосрочные сделки, от каких прежде вынужден был воздерживаться. Окружавшие его люди наблюдали с озадаченным видом, как его имущество уменьшалось прямо пропорционально росту его богатства. Он продал все остававшееся фамильное имущество, включая и дом из песчаника на Западной 17-й улице со всей обстановкой. Его одежда и документы поместились в два сундука, которые он отослал в отель «Вагстафф», где снял номер люкс.
Его пленяла пластичность денег — как их можно заставить выгнуться колесом, к своему хвосту, и скормить им их собственное тело. Камерная, самодостаточная природа биржевой игры отвечала его характеру и была одновременно волнующим развлечением и самоцелью, безотносительно к доходам и мирским благам. Роскошь была вульгарным бременем. Его отрешенный дух жаждал отнюдь не новых впечатлений. Ни политика, ни власть не занимали его антиобщественного разума. И стратегические игры, такие как шахматы или бридж, не вызывали интереса. Если бы Бенджамина спросили, что же его привлекало в мире финансов, он вряд ли сумел бы найти объяснение. Его, безусловно, притягивала сложность денежных отношений, но, кроме того, капитал в его глазах представлял собой живое и притом стерильное существо. Оно двигалось, питалось, росло, размножалось, болело и могло умереть. Но было чистым. Со временем это стало ему очевидно. Чем масштабнее была операция, тем дальше он находился от ее конкретных деталей. Ему не было необходимости касаться ни единой банкноты или взаимодействовать с вещами и людьми, на которых влияла его деятельность. Все, что от него требовалось, — это думать, говорить и писать, а чаще подписывать. И денежная сущность приходила в движение, рисуя прекрасные узоры на своем пути в царства все возрастающей абстракции, порой следуя собственным аппетитам, предвидеть которые Бенджамин никогда не умел, и это доставляло ему особое удовольствие — проявление свободной воли этой сущности. Он понимал ее и восхищался даже в тех случаях, когда она его разочаровывала.
Бенджамин едва знал центральный Манхэттен — ровно настолько, чтобы не любить каньоны его деловых зданий и грязных узких улиц, по которым семенили чопорные бизнесмены, занятые тем, что показывали, как же они заняты. Тем не менее, признавая удобство нахождения в Финансовом квартале, он переместил свою контору на Броуд-стрит. Вскоре после этого, когда его интересы расширились, он получил место на Нью-Йоркской фондовой бирже. Его сотрудники быстро смекнули, что ему в равной степени претил как драматизм, так и вспышки радости. Разговоры, сведенные к самой сути, велись шепотом. Если пишущая машинка ненадолго замолкала, можно было с другого конца комнаты расслышать поскрипывание кожаного кресла или шелест шелкового рукава по бумаге. Однако воздух то и дело возмущала беззвучная рябь. Всем сотрудникам было ясно, что они являлись продолжением воли Раска и что в их обязанность входило удовлетворять и даже предвосхищать его потребности, но никогда не докучать ему своими. Если они не обладали жизненно важной для него информацией, то ждали, пока он сам к ним обратится. Работа на Раска питала амбиции многих молодых маклеров, но, когда они расставались с ним, полагая, что усвоили все, что следовало, ни один из них не мог достичь успеха своего прежнего работодателя.
Его имя в финансовых кругах стали произносить с благоговейным изумлением (ему это было не по душе). Кое-кто из старых друзей отца обращался к нему с деловыми предложениями, которые он иногда принимал, и с советами, которые он всегда игнорировал. Он торговал золотом и зерном, валютой и виски, облигациями и окороками. Интересы его больше не ограничивались Соединенными Штатами. Англия, Европа, Южная Америка и Азия стали для него единой территорией. Из своей конторы он обозревал весь мир в поисках рискованных займов под высокие проценты и вел переговоры о государственных ценных бумагах с рядом стран, судьбы которых нерасторжимо переплелись благодаря его сделкам. Иногда ему удавалось единолично приобретать целые выпуски облигаций. За несколькими поражениями последовали выдающиеся победы. Все, кто был на его стороне, процветали.
В тех кругах, что все в большей мере и вопреки его воле становились «миром» Бенджамина, ничто не бросалось в глаза так, как анонимность. Даже если подобная сплетня не достигала его ушей, Раск понимал, что должен был считаться
