Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Очутившись на улице, я посмотрела на свое новоприобретенное богатство и задумалась, что с ним сделать. Я не смела рассказать о нем дома из страха, что меня накажут.

Я пошла в бакалейную лавку и спросила, могу ли я купить шоколаду на всю эту огромную сумму. Бакалейщик улыбнулся и кивнул, но я не смела поверить ему. Я думала, что он пытается меня разыграть. Я не могла себе представить такую большую шоколадку, которая могла бы стоить целых 20 лей. Я решила, что будет безопаснее купить какие-нибудь другие сладости и попросила дать мне монпансье. Бакалейщик посмотрел на меня с некоторым удивлением и взвесил мне большой пакет. Я никогда не видела такого количества конфет, и у меня слюнки потекли. Я быстро запихнула одну в рот и стала сосать. Вкус был изумительный. Сладкий, немного острый фруктовый сироп ласкал мое небо и стекал в желудок. Я вынула леденец изо рта, чтобы удостовериться, какого он цвета. Он был красный. Я сосала его, пока он не растаял, и принялась за другой, зеленый. Его вкус напоминал лес и лето. Следующий, желтый, на вкус был, как апельсин. Четвертый показался мне уже хуже, а пятый я еле осилила.

Я поняла, что больше не смогу съесть ни одной конфеты, и оставшееся придется спрятать. Но где? Это должно быть дома, в надежном месте, так, чтобы никто не нашел. Я пошла домой, надеясь, что смогу проскользнуть незаметно и спрятать пакет. «Господи, сделай так, чтобы ворота были открыты», — молила я всю дорогу. Бог был ко мне благосклонен. Ворота были открыты, я пробралась на цыпочках в столовую и спрятала пакет на дне буфета. И забыла о нем.

Несколько недель спустя дядя Фишман, отец Бебы, зашел навестить нас. Увидев меня, он спросил:

— А что ты сделала со своими деньгами?

Тут я вспомнила про леденцы, которые спрятала в буфете. Я покраснела и хотела убежать.

Но мать поймала меня за руку и спросила:

— Какие деньги?

— Те 20 лей, которые она получила от судьи Костенки, когда они с Бебой отнесли ему письмо, — ответил дядя Фишман.

Мама посмотрела на меня с сомнением:

— Ты получала деньги от судьи Костенки?

— Ты разве не говорила об этом матери? — спросил дядя Фишман.

— Что это ты от нас скрыла? — сказала мать настороженно и сурово на меня посмотрела.

Я была напугана, но понимала, что выхода нет. Пришлось рассказать. Я призналась, что получила 20 лей, но, к моему большому удивлению, буря не разразилась. Мать не сердилась. Она только хотела знать, куда я положила деньги. Когда я ей рассказала всю историю, она расстроилась, потому что я потратила деньги на сладости. Она захотела взглянуть на пакет. Мы пошли в гостиную гуськом — я первая, затем мать, замыкал шествие дядя Фишман. Когда я открыла дверцу буфета, то не поверила своим глазам. Я увидела липкий пакет, по которому ползали миллионы муравьев. Взглянув на него, мама, по-видимому, решила, что для меня достаточным наказанием будет то, что леденцы придется выбросить.

Наш дом был скромно меблирован, и ванной у нас не было. Лишь несколько лет спустя отец сумел купить современный дом с ванной и паркетом. До этого нам приходилось мыться в деревянном корыте. Каждый четверг вечером его ставили на кухне на стулья — получалось что-то вроде клетки. На плите грелась вода, стоял густой пар. Он смешивался с запахом коричневых бобов, приготовленных на обед, теста, квасившегося на печи в мягких плетеных корзинах (весь хлеб на неделю пекли в пятницу утром). Мы с Ливи спорили, кому сидеть на том конце корыта, где была затычка. Мы в конце концов договаривались, что та из нас, у кого на ногах больше царапин, будет сидеть на самом удобном месте. Мы считали свои раны и, когда приходили к согласию, нас мыли, вытирали и заворачивали в душистые, пахнущие мылом простыни.

Я лежала в ожидании сна, и ко мне подкрадывались страхи. Обычно они принимали вид крестьян из деревень, в праздничной одежде, с несколькими шляпами на голове. Почему я их так боялась? Я привыкла видеть крестьян в их цветастых народных костюмах, так как они каждый день приходили в город продавать свои товары на рынке. По пятницам, кончив работу, они шли в магазин, чтобы купить себе одежду и другие необходимые вещи. Они надевали свою новую одежду на себя поверх старой — это было легче, чем нести ее. Затем они шли в кабак, и когда я встречала их с несколькими шляпами на голове, они обычно были пьяны. Была ли это пьяная болтовня — все то, что они говорили, считая, что ребенок их не слышит? Все эти россказни о евреях, которых они таскали за бороды, о детях, которым не давали спокойно ходить в хедер — учить еврейский алфавит, о крестьянах, которые швыряли булыжники в молельные дома и переворачивали могильные камни на еврейских кладбищах?

Зима обычно была суровая. Я до сих пор помню, как мороз обжигал мне щеки, когда я возвращалась с уроков фортепьяно, и темно было, как ночью. Звезды мигали, в лунном свете все предметы отбрасывали длинные тени, снег хрустел под ногами, а я согревала руки горячими каштанами, которые держала в карманах. На углу улицы стоял человек, жаривший каштаны в ржавой красной жаровне, и невозможно было пройти мимо, не остановившись, как бы я ни спешила. Горящие глаза углей гипнотизировали меня и заставляли останавливаться, несмотря на холод. Если у меня была монетка, я покупала пакетик, если нет — просто стояла и вдыхала запах.

На площади, напротив театра, был каток, и я была счастлива, когда отец подарил мне коньки, и я могла кататься со всеми. Дядя Лаци присматривал за катком и поддерживал огонь под маленьким навесом, где мы надевали коньки и отдыхали время от времени. Он всегда охотно помогал нам покрепче привинтить коньки, а также заводил дребезжащий граммофон, под звуки которого снегурочки вальсировали на льду. Под «Вальс на льду», «Голубой Дунай» и другие медленные мелодии девочки в коротких, отороченных мехом бархатных юбочках порхали, как птицы. Я еще не научилась так кататься и завидовала этим девочкам. Спускалась ночь, зажигались лампочки, а они кружились и выводили на льду красивые фигуры. Обычно я играла в салки с мальчишками и часто прибегала к дяде Лаци — погреться и послушать его рассказы. Он продавал чай и горячий пунш и любил рассказывать о своих подвигах во время Первой мировой войны.

Но зима была короткая. Скоро уже загорались свечи конского каштана у нас за окнами. Дни становились дольше, и, когда я возвращалась с уроков фортепьяно, было еще светло. Майские жуки тучами роились в листве деревьев, их янтарные крылья сверкали в лучах заходящего солнца. Они шуршали и гудели, а маленькие дети насаживали несчастных насекомых на прутья, чтобы играть в аэропланы. Я спасала от мальчишек умирающих жуков, жертвуя своими самыми дорогими сокровищами — чудесными камушками, но безрезультатно, так как вскоре этим детям попадались новые жертвы, они клали их в спичечные коробки и убегали, чтобы продолжить игру где-нибудь в другом месте.